Наступит день - Мирза Ибрагимов

После обеда девушка открылась ему во всем и добавила:

- Я знаю, что исполнить мою просьбу очень трудно... Но я убеждена, серхенг, что при вашем уме вы сможете обосновать любой вопрос в желательном вам направлении... Скажите, что это верно!..

Серхенг Сефаи задумался, что-то прикидывая в уме.

- Хорошо! - наконец сказал он и заглянул в улыбающиеся глаза девушки. Для вас я готов даже на риск.

В награду Шамсия протянула ему руку. Серхенг взял эту маленькую теплую ручку и поднес к губам.

"Так я овладею и ее сердцем!" - взволнованно подумал он.

После ухода дочери Хикмат Исфагани довольный прошелся по комнате.

"Ага, господин Хакимульмульк! Теперь я, кажется, поймал тебя за хвост!" - подумал он, потирая руки.

Ему казалось, что наступил момент, когда ему удастся наконец "уличить" Хакимульмулька в антигосударственном заговоре.

Согласно планам Исфагани, следствие по делу Фридуна надо было пока что затянуть, а тем временем шепнуть шаху о роли Хакимульмулька в этом заговоре; серхенга же Сефаи следовало приблизить к себе, обещать ему Шамсию и подсказать, в каком направлении повести дознание, чтобы Хакимульмульк не вышел сухим из воды.

О, тогда... Тогда этой старой лисе не удержать своей головы на плечах!

Исфагани послал человека за серхенгом.

Радушно приняв гостя, поговорив и пошутив с ним, Хикмат Исфагани вынул из шкатулки дорогой бриллиантовый перстень и надел его на палец серхенгу.

- Я заказывал его специально для тебя! Люблю тебя, приятный ты молодой человек!

Хикмат Исфагани, по обыкновению, действовал со всей осторожностью и обходил основной вопрос.

Лишь после обеда, когда серхенг, взглянул на часы, собрался уходить, Хикмат Исфагани задержал его у самого порога и, как бы случайно вспомнив, спросил насчет дела Фридуна. Чтобы рассеять всякие сомнения в серхенге, Хикмат Исфагани намекнул, что этим особо интересуется одно из иностранных посольств.

- Слушаюсь? Я всегда готов к вашим услугам, - сказал серхенг Сефаи, скрыв, что подобный же разговор имел накануне с Шамсией-ханум; затем он добавил, желая набить цену своей услуге: - Выделить дело этого человека будет очень трудно. Но ничего не поделаешь! Я не в силах отказать в вашей просьбе...

Долго после ухода серхенга Хикмат Исфагани прикидывал, во что обойдется ему это одолжение, останавливаясь то на пяти, то на десяти тысячах, и, рассердившись, принялся наконец бранить себя: "Да что ты, глупый человек, мучаешь себя? Пяти тысяч туманов за глаза хватит! Пошли ему, и конец! Считай, что собака слопала".

С таким решением он прилег отдохнуть, но тут его стала мучить новая мысль: "А не ограничиться ли тремя тысячами туманов?.."

Возбужденный и довольный, вышел серхенг от Хикмата Исфагани. Наконец-то этот человек, всегда смотревший на него с высока и считавший себя благодаря своему богатству и влиянию недосягаемым, попался ему в руки. Теперь серхенгу представлялась возможность основательно сбить с него спесь.

Страшна и беспомощна месть маленького человечка, с трудом пробившего себе путь к власти. Серхенг Сефаи относился к разряду таких людей.

О, он не упустит удобного случая! Наконец-то наступил момент, когда он сможет поставить господина Хикмата Исфагани, этого норовистого верблюда, на колени.

И от Хикмата Исфагани серхенг отправился прямо к везиру Хакимульмульку, чтобы через него довести до сведения шаха о причастности Хикмата Исфагани к делу мятежников и таким образом добиться своих далеко идущих целей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В глубокой тишине выслушали они смертный приговор. После этого их отвели в камеры смертников, объявив, что жить им остается двадцать четыре часа.

Двадцать четыре часа!

Многое могло произойти за эти двадцать четыре часа.

И они все еще не теряли надежды на освобождение. Но с каждой секундой все явственнее и явственнее возникала перед их взорами виселица.

Керимхан знал, что нет ничего более мучительного для человека, чем отсчитывать минуты в ожидании казни. Немало видел он узников, которые сходили с ума, не выдержав этого испытания.

Он вспомнил об одном смертнике, с которым встретился во время южной ссылки. Это был крестьянин населения Намин, убивший помещичьего сборщика податей. Перед казнью он сказал:

- Я умираю, но передайте наминцам, чтобы не давали этому собачьему сыну - помещику - ни одного шая! - и сам набросил себе петлю на шею.

Это воспоминание питало в нем мысль, что человеку, отдающему жизнь во имя справедливости, чуждо сожаление. Жизнь без цели и без идеи казалась ему ничтожной, бессмысленной, ничем не отличающейся от жизни животного.

Раздумывая над тяжелыми днями своей жизни, прошедшей в борьбе за светлые идеалы, он приходил ко все более глубокому убеждению, что можно было действовать с еще большей страстностью, любить еще более могучей любовью.

"Мы сгорели подобно свече, а могли пламенеть солнцем!" - думалось ему.

Даже его чувство к Хавер и те долгие месяцы и бессонные ночи, когда он жил одной мечтой о ней, представлялись ему слабыми, тусклыми, неполными. Сейчас ему казалось, что сердце его было способно на еще более горячую любовь, на еще более сильную привязанность.

Затем он принимался оправдывать себя:

"В плохое время мы жили! Все наши силы растрачивались на борьбу с нуждой и гнетом. Мы отдавали себя на то, чтобы разрушать темницы, которые зловещим призраком омрачали нашу жизнь. Пусть не порицают нас новые поколения, которые будут жить свободной, светлой жизнью. Они насладятся и прелестью свободы, и возвышенной любовью, и красотой природы. А мы не имели возможности досыта налюбоваться даже голубым небом, мерцающим звездами, но зато завоевали им это право...

От таких мыслей на душе Керимхана становилось спокойнее.

"Всего себя отдал я борьбе за то, чтобы люди были счастливы, и делал это не ради славы, не ради карьеры и денег, - продолжал размышлять Керимхан. - Может быть, будущие поколения найдут, что я недостаточно умело боролся, но они никогда не бросят мне упреки в нечистых замыслах, в эгоистических побуждениях. Они не смогут не почувствовать всей чистоты моих помыслов. И они почувствуют это, потому что высокие идеи не подвержены разрушающему воздействию времени..."

Эти мысли даже в тюрьме избавляли его от мук одиночества и заставляли забыть о толстых каменных стенах. Он чувствовал себя все время словно в кругу товарищей, искренних, мужественных, честных рабочих людей. И это придавало ему силы, укрепляло его волю.

От этих светлых мыслей Керимхана оторвали, сообщив, что вечером ему будет предоставлено свидание с семьей. Это сообщение заставило так затрепетать его сердце, как оно никогда, быть может, не трепетало. Он увидится с Хавер! Это будет последнее их свидание.

Несчастная Хавер! Как перенесет она эту последнюю встречу? Он старался представить себе, что будет говорить Хавер, как будет вести себя во время свидания. Не прочтет ли он в глазах Хавер упрека, не напомнит ли ему жена, что давно почувствовала в Махбуси дурного человека и не напрасно уговаривала держаться от него подальше.

И Керимхан начал подыскивать наиболее убедительные слова утешения. Но как ни напрягал он свои мысли, не мог сосредоточиться ни на чем - так нетерпеливо билось его сердце в ожидании минуты, когда он увидит перед собой Хавер и Азада. Наконец эта минута настала.

Стемнело, когда его вывели из камеры смертников и провели в небольшую, пахнущую сыростью комнату для свиданий.

По дороге он перевязал выбитый глаз грязным носовым платком, чтобы скрыть это увечье от Хавер. Прощаясь с ней навеки, он не хотел увеличивать ее скорбь, умножать ее горе.

Он сидел в комнате для свиданий, устремив взор на входную дверь. Ему казалось, что, увидев Хавер и мальчика, он не сможет удержать слез. И он собрал все силы, чтобы перебороть эту минутную слабость.

Хавер вошла, ведя за руку маленького Азада. Одно мгновение они молча разглядывали друг друга. Но в глазах жены Керимхан увидел не упрек, а искры вечной, негаснущей любви.

Они порывисто обнялись, и это объятие показалось ему бесконечным счастьем.

Потом он поднял на руки сына, усадил его на колени и стал ласкать и целовать его кудри, лицо, руки.

Хавер смотрела на Керимхана, и какой-то страх мешал ей спросить о повязке на глазу.

- Не болен ли ты, Керимхан? - спросила она наконец робко. И тут же, как бы устыдившись своего вопроса, развязала узелок и достала из него смену нижнего белья и чистую верхнюю сорочку: - Возьми. Переоденешься. Сколько раз я приносила тебе. Не пропускали, И передач не принимали.

Несмотря на все усилия, ее голос звучал глухо, говорила она отрывисто.

Керимхан молча взял узелок и не решился сказать Хавер, что все это ему больше не понадобится.

Он хотел спросить, как она живет, но, представив себе страшную картину нужды, в свою очередь заколебался.