Батюшков - Анна Сергеева-Клятис

Исполняя свои намерения, Батюшков стал купаться в море и однажды чуть не утонул, слишком далеко заплыв в бурную погоду. Вообще море было для него в новинку и произвело сильное впечатление, но особенно благотворного действия на его здоровье купания не имели. Немного успокоившись, Батюшков решил, что не будет большой беды, если он все же отправится в Крым; его манили «козловские грязи» — лечебные грязи города Гезлев, современной Евпатории. Погода в Одессе стояла жаркая, но Батюшков много гулял, даже в самый зной, восполняя, как делают многие северяне, привычный недостаток солнца и тепла.

По дороге в Одессу 10 июля Батюшков специально заехал на развалины Ольвии, древнегреческой колонии, основанной выходцами из Милета в начале VI века до н. э. Когда-то Ольвию посетил Геродот. Он сделал первое описание истории, географии и обычаев народов, которые в те времена населяли территорию Украины. С Геродотом в руках Батюшков исследовал развалины и получил истинное удовольствие от прикосновения к древности. В Ольвии он приобрел несколько ценных предметов для коллекции А. Н. Оленина и Библиотеки: найденный рыбаком греческий сосуд, колено трубы древнего водопровода, две медали. Кроме того, он зарисовал расположение города и его окрестностей, намереваясь использовать рисунки в качестве пояснений к собственным запискам об Ольвии, до нас не дошедшим. Наброски этих записей он хранил, намереваясь продолжать их, и отдельным альбомом отправил в Италию. Однако когда в мае 1819 года альбом был получен им в Неаполе, Батюшков совершенно охладел к этому труду. В Крыму Батюшков собирался продолжить свои исследования по части древности и собрать еще более богатый материал. Но в конце июля получил из Петербурга уведомление о том, что его прошение удовлетворено. Батюшков был зачислен сверх штата в русскую миссию в Неаполе, получил чин надворного советника — тот, который ему следовал еще год назад при выходе в отставку, и годовое жалованье в пять тысяч рублей. Проезд до Неаполя был тоже полностью оплачен.

Виновнику этого события и своему благодетелю А. И. Тургеневу Батюшков писал: «…Я уже занес было одну ногу в Крым, послезавтра хотел отправиться в Козлов: письмо ваше остановило меня. Итак, судьба моя решена, благодаря вам! Я уверен, что вы счастливее меня, сделав доброе дело. Для вас это праздник, подарок Провидения»[461]. А что же сам Батюшков? Что для него давно желанное назначение, которое означало конец безденежью и новые карьерные возможности, а кроме того, сулило пребывание в прекрасной Италии с ее языком, культурой, природой, историей и всем прочим? Выражения особенной радости в письмах Батюшкова этой поры не заметно. Например, сестре о назначении он пишет крайне двойственно: «…Я, верь мне, за тебя и за сестер обрадовался и чину и месту, ибо знаю, что это вам приятно»[462]. А в письме А. И. Тургеневу высказывается в свойственной ему манере — характерное для Батюшкова смещение реальности в худшую сторону в его сознании уже произошло. Италия кажется ему уже не обетованной землей, а всего лишь местом с благоприятным климатом, где будет легче поправить ослабевшее здоровье: «Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях, мне драгоценных. Ни зрелище чудесной природы, ни чудеса искусства, ни величественные воспоминания не заменят для меня вас и тех, кого привык любить. Привык! Разумеете меня. Но первое условие: жить, а здесь холодно, и я умираю ежедневно. Вот почему я желал Италии и желаю»[463]. А. И. Тургенев, видимо, немного задетый такой, более чем спокойной, реакцией Батюшкова на полученное им не без труда назначение, иронически замечает в письме Вяземскому: «Начинает уже грустить и по снегам родины, которой еще не успел покинуть»[464]. А совсем перед отъездом Батюшков напишет Вяземскому: «Еду в Неаполь. Тургенев упек меня»[465]. Это настроение не было минутным: с каждым днем, который приближал его к отъезду, Батюшков все острее чувствовал, как любит то, что покидает. И как страшится того, что ожидает его в будущем. С дороги он писал Муравьевой: «Покидая вас, мне было очень грустно. Дорога и время ненастное усиливали печальные мысли, которые бродили в голове моей. <…> Неизвестность, когда, в какие времена и как возвращусь в отечество, печалила меня более всего»[466].

Батюшков хотел отправиться в Италию до наступления холодов, в течение сентября, но, понятное дело, задержался. Прибыв из Одессы в Москву в самом конце августа, он провел там три недели, после чего уехал в Хантоново, чтобы проститься с сестрами и отдать последние распоряжения по имению, продажу которого теперь решил отложить. Ну и, конечно, взять оброчные деньги, которые были необходимы как никогда, потому что предстояли огромные траты — Батюшков собирался покинуть Россию на четыре года по крайней мере. В середине октября он был уже в Петербурге, где, конечно, заболел, потому что холодная и слякотная осень, которой он так хотел избежать, уже наступила.

В прощальном письме Д. Н. Блудову Батюшков делает смотр арзамасскому сообществу, уже значительно рассеянному по лицу земли. Среди прочих имен упомянут и младший Пушкин: «Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше»[467]. По-прежнему сравнение с одним из первых итальянских поэтов для Батюшкова — самое авторитетное. Впоследствии имя Ариоста как-то привязывается в его сознании к Пушкину. «Просите Пушкина именем Ариоста выслать мне свою поэму, исполненную красот и — надежды…»[468] — напишет он через полгода из Неаполя. Но отношение к итальянской словесности начинает катастрофически расходиться в его сознании с отношением к Италии как таковой. В дальнейшем это расхождение только усилится.

19 ноября 1818 года в Царском Селе близкие друзья и родные простились с Батюшковым. А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Вчера проводили мы Батюшкова в Италию. Во втором часу, перед обедом, К. Ф. Муравьева с сыном и племянницею, Жуковский, Пушкин, Гнедич, Лунин, барон Шиллинг и я отправились в Царское Село, где ожидал нас хороший обед и батарея шампанского. Горевали, пили, смеялись, спорили, горячились, готовы были плакать и опять пили. Пушкин написал impromptu, которого послать нельзя, и в девять часов вечера усадили своего милого вояжера и с чувством долгой разлуки обняли его и надолго простились. Он поминал о тебе и велел тебе кланяться. Через Варшаву он не поедет. Жаль за тебя и за него»[469].