Среди стихий - Александр Берман

Минут через пять наверху заметил Борю Зайцева - узнал по яркому костюму. Скользит со своими середняками под скалами, приближаясь справа. Значит, спускался через Северный цирк. Это после вчерашней-то истории с Фроловым?! Ай да Боря Зайцев.

И... замелькали от кафе одиночки и парочки. Едут, не ковыряются! Год от года едет народ лучше, снег начинают понимать, поехал "любитель". А учит одна наша турбаза: пара тысяч лыжников за каждый сезон; многие уже только к своим инструкторам едут, списываются заранее и подгадывают отпуска. Путевки нарасхват. Конечно, многие ворчат: "Почему, мол, одним не дают кататься?" Ну, пожалуйста, катайтесь, берите путевки в другие гостиницы-турбазы и катайтесь самостоятельно. Так нет, едут сюда.

Когда зачитывали приказ об изгнании Фролова, чувство обиды приползло как туман, когда проснулся, проспав заход, и так плохо: вечер, туман, Земля вертится и никого поблизости нет. Будто что-то природное перемололо Борю. Но почему же? Ведь приказ просто-напросто написал сам полковник. Взял и написал на бумаге, а машинистка отстукала на другой бумаге. Вот и все тебе мироздание. А протеста у меня пет. Почему?

Все-таки хочется мне это понять в самом личном плане. Чем меня купил полковник? Есть одна мысль: ощущаю, что ему нужна моя работа. Это отрадно, в этом отношении я не избалован.

Но есть другая мысль: я учу людей риску, я - инструктор, приставленный, чтобы их охранять, учу их напрягаться и побеждать; вот для чего я здесь, и это мой риск. Я так же учил и учился сам в походах и на восхождениях, только там инструктор может привязать новичка на веревочку, а здесь не привяжешь.

Полковник все это понимает. Вопрос об ограничениях для сильных групп по молчаливой договоренности обходят и он, и инструкторы. Полковник отвечает за людей, и ему бы проще запретить сложные трассы - и точка. Но ему не обойтись без инструкторов-фанатиков. Закрой им трассы, подрежь крылья - не приедут. Их места займут формалисты, тихони, дельцы и пьяницы. И возникло молчаливое джентльменское соглашение: берешься - веди, проведешь - никто не спросит, но за все случайности будешь в ответе.

Я подъезжал к станции, и те мои двое впереди уже спрыгнули на перрон. Справа от станции стояла большая собака. Собака здесь, откуда? Только Джина поднималась сюда. Она поднималась и уходила выше. Но прошло несколько лет с тех пор, как ее убили. Мы хоронили ее в лесу выше поселка, в котором ее застрелил совсем никчемный человек. Леньке ничего не сказали, и он долго думал, что она сбежала. Когда мы гуляли в лесу и накрапывал дождь, он говорил: "Джина наша где-то мокнет, вот безобразница - сбежала!" А когда выглядывало солнышко, говорил: "Ну ничего, теперь Джина обсохнет". Собака рыжего цвета с белыми пятнами в длинной шерсти, точно как Джина, похожая на сенбернара. Собака обернулась, и ее сенбернарья глуповатая морда смутила меня. Джина, боже мой, Джина! Очень уж многое совпадало. Но только она шевельнулась, переставила лапы, я понял: не она.

- Ты чего? - спросил Салех, дежурный наверху. - Тебе нехорошо?

Когда при чрезмерном загаре от лица отливает кровь, оно жутковато грязнеет.

- Джина... думал.

- А-а... - Салех знал все, - не она.

Неожиданное потрясение заставило меня отвлечься от суеты и взглянуть на горы, на снег, вдохнуть ту грусть, которая рассеяна в мире. И вот я, маленький, сжатый в комочек, стою на перроне на растопыренных лыжах (взгляд сверху). Не тая, снег сохнет, и доски сохнут, светлеют на глазах. И двое людей меня ждут.

Я сказал им:

- Поехали вниз! А они мне:

- Нет, наверх. Ты ведь нас не отпустишь одних наверх?

- Нет.

- До обеда мы успеем спуститься с самого верха?

- Успеем.

Если на твоем рабочем столе бумажки, позарез необходимые начальству, то пойдешь и скажешь: "Мне нужно уйти по личному делу". И уйдешь. Заплатив своей карьерой. Но если вот эти двое хотят кататься в свой последний день в горах, то сказать им нечего, кроме как:

- Черт с вами, едем.

Меняя наклон, эти снежные поля и увешанные льдом стены опрокидываются. Как хорошо, всплывая на простор, вздохнуть. Долина со своими речонками, лесочками, с пришлыми разноцветными автобусиками на шоссе... Я отсюда не уеду. Все равно не уеду. Куда я отсюда уеду? Может быть, самое лучшее время всей своей жизни я здесь уже избыл... Конечно, так вот и пролетают мимо своих возможностей люди не в силах сняться с места, где были счастливы. И чем дальше, чем дальше...

- Привет! - перебил мой безмолвный плач человек, кричащий снизу. Он был в белой кепке с непомерно длинным птичьим козырьком. Весь залез под свой козырь и из-под него скрипит: "Привет!" Да это Академик. Ну да (прозвище такое, но он и впрямь академик), сам пожаловал.

- Академик?! Давно приехал?

- Сегодня! Утром на рассвете вылетел из Москвы и вот уже на лыжах я!! А ты все там же? Диссертацию защитил?

- Нет. Я теперь на лыжах!

- Инструкторишь? У полковника?

- У него.

- Ну и ну. Инструкторишь, докатился... - покачал головой и поехал. И все делает с точностью до "наоборот". Я ору ему вслед:

- Академик! К склону, к склону спинку, Академик!

Теперь я работал, теперь я забыл, что это труд. Если бы мне внизу сразу выдали жалованье, то и не понял бы за что и даже стыдно брать. За что, ведь так хорошо?! Однажды сидел над математическим уравнением под вечер и от шевеления мозгов получал физическое наслаждение, которого больше и не вспомню. Но я мозгами ленив и часто, когда, трудя мозги, я продирался сквозь валежины фактов, было мне до задыхания тяжко. Но временами, как сладкий запах сена вдруг в тумане, - мысль, и проступают очертания стога.

Стоп - Витя упал. Встает. Лыжа у него отцепилась и болтается на страховочном ремешке. Я метров на пятьдесят ниже, но мне видно, как в глубоком снегу он мучается, надевая лыжу, и про себя чертыхается. Кажется, он подкручивает пружину "маркера". Это запрещено - крепления регулирует только инструктор.

- Эй! Ты что крутишь?!

- Ничего!

- Смотри!

Телом я ленив меньше. Телом я быстрее набираю ту усталость, которая приносит радость. Работа тела и работа мысли очень разнятся, это точно так же, как может быть вкусным соленое и сладкое. Но самый тонкий вкус, самая неприедаемость и благодать бывают от смешения. При этом все должно быть очень тонко, а если просто в кучу - кошмар.

Я ехал, выбирая путь для Вити и Андрея, но работа мысли была не в том. Как, перевертывая пространственные формы, силишься не ошибиться, прикладывая мысленно одну к другой, так и свой навык и через него все видение рельефа прикладывал я к восприятию других - Вити и Андрея. Их лыжами, лодыжками, коленями и прочим, как бы чувствовал сам. Витя и Андрей получали свою радость; но несли ее неуверенно, словно голодный единственную тарелку, рискуя расплескать. Если ты ему вдруг не помог (от лени ли или от своего собственного саднящего душу голода), то все равно, что толкнул его.