Мария Антуанетта - Стефан Цвейг

Мария Антуанетта долго уклоняется от встречи, наконец сдаётся и объявляет, что готова принять Мирабо 3 июля во дворце Сен–Клу.

***

Само собой разумеется, эта встреча должна произойти тайно; по странной иронии судьбы Мирабо предстоит то, о чём мечтал кардинал Роган, оставшийся в своё время в дураках, – встреча в саду, в тени рощицы. Парк Сен–Клу, очень скоро и Ганс Аксель Ферзен узнает об этом, имеет множество скрытых убежищ. "Я разыскала место в парке, – пишет королева посланнику Мерси, – хотя и не очень удобное, однако пригодное для того, чтобы встретить его там, вдали от дворца и сада".

Определено и время встречи – воскресенье, восемь утра, час, когда двор ещё спит и гвардейцы не ожидают посетителей.

Мирабо, безусловно взволнованный, проводит ночь перед свиданием в доме своей сестры в Пасси. Рано утром экипаж везёт его в Сен–Клу, кучер племянник, переодетый соответствующим образом. Экипаж останавливается в укромном месте и, приказав ждать, Мирабо, глубоко надвинув шляпу на глаза, пркирыв лицо плащом, словно заговорщик, входит в королевский парк через заранее указанную и предусмотрительно оставленную открытой боковую калитку.

Вскоре слышит он лёгкие шаги по гравию дорожки. Появляется королева без сопровождающих. Мирабо хочет поклониться. При виде изуродованного страстями, изрытого оспой, властного и всё же чем–то притягательного лица плебея–аристократа в обрамлении всклокоченных волос, всё её существо охватывает дрожь, и она не может этого скрыть. Мирабо замечает её испуг, он привык к такой реакции. Всегда все женщины (он прекрасно знает это), даже нежная Софи Волян, впервые увидав его, приходят в ужас. Но гипнотическая сила его уродства, возбуждающая отвращение, в состоянии и привлекать; ему всегда удавалось этот первый испуг трансформировать в удивление, в поклонение и – весьма часто! – даже в страстную любовь.

То, о чём в эту встречу говорили королева и Мирабо, останется тайной. Поскольку не было свидетелей, все сообщения, в том числе и пытающейся представиться всезнайкой камеристки мадам Кампан, являются вымыслом и догадками. Известно лишь, что не Мирабо королеве, а она ему навязала свою волю. Прирождённое величие, усиленное вечно действенным ореолом королевской власти, присущее ей чувство собственного достоинства и живой ум, создающий после первой беседы с Марией Антуанеттой впечатление, что она, столь переменчивая, более решительна, умна и энергична, чем в действительности, с непреодолимым волшебством действуют на легковозбудимую натуру Мирабо, которому не чуждо великодушие. Он симпатизирует тому, в ком чувствует смелость. Поикдая парк, ещё не придя в себя от волнения, он хватает своего племянника за руку и восклицает с характерной для него страстностью: "Она удивительная женщина, благородная и очень несчастная. Но я спасу её". За один–единственный час Мария Антуанетта сделала решительным продажного, неустойчивого человека. "Ничто не в состоянии удержать меня, я скорее умру, нежели не выполню своё обещание", – пишет Мирабо своему посреднику де Ламарку.

Королева не оставила никаких сообщений об этой встрече. Никогда её габсбургские губы не обронили слова благодарности Мирабо или доверия к нему. Никогда более она не высказала желания увидеть Мирабо, ни единой строчки не адресовала ему. Да и при той встрече она никакого союза с ним не заключила, а приняла от него лишь заверения в преданности. Она только разрешила ему пожертвовать собой ради неё.

***

Мирабо дал обещание, более того, он дал два обещания. Он присягнул на верность и королю и нации, и в разгар борьбы он оказался одновременно начальником генеральных штабов обеих партий. Никогда ни один политик не принимал на себя более опасного обязательства, чем исполнение ролей в подобной двойной игре, никто не сыграл их столь гениально до конца, как он (Валенштайн был дилетантом по сравнению с ним). Даже с точки зрения физического напряжения деятельность Мирабо в эти драматические недели и месяцы поражает. Он выступает в Национальном собрании и в клубах, он агитирует, он ведёт переговоры, принимает депутации и отдельных лиц, читает, работает. Днём составляет сообщения и предложения для Национального собрания, а вечером – секретные донесения королю. Три, четыре секретаря едва успевают записывать за ним, с такой стремительной поспешностью диктует он статьи, меморандумы, речи, однако всего этого недостаточно для его неисчерпаемой энергии. Ещё большей работы жаждет он, ещё большей опасности, ещё большей ответственности, и при этом он хочет широко жить, наслаждаться жизнью.

Подобно канатному плясуну, стремится он сохранить равновесие, балансируя, подаваясь то вправо, то влево, обе основные силы своей исключительной натуры – свой ум политика–ясновидца, свою пылкую непреоборимую страстность – полностью отдавая решению двух задач. И так молниеносно чередуются его удары и парирования ударов, так стремителен его клинок, что никому не понять, против кого он обращен: против короля или против народа, против новой власти или против старой. И, возможно, в моменты увлеченности Мирабо не знает этого и сам.

Но долго так продолжаться не может. Противоречий в поведении не скрыть, возникают подозрения. Марат бросает ему обвинение в подкупе, Фрерон угрожает ему фонарным столбом. "Побольше добродетели, поменьше таланта", – кричат ему в Национальном собрании. Но, не ведая ни страха, ни боязни, этот поистине опьяненный человек, о чьих долгах знает весь Париж, беззаботно транжирит свои новые богатства. Какое ему дело до того, что все вокруг удивляются, перешёптываются, спрашивая друг друга, на какие средства получил он внезапно возможность содержать дом с вельможным размахом, устраивать грандиозные званые обеды, приобрести библиотеку Бюффона, осыпать драгоценностями оперных див и продажных женщин.

Словно Зевс, бесстрашно шествует он в грозу, полагая себя владыкой непогоды. Любого задевающего его он, словно Самсон филистимлян ослиной челюстью, бьет дубинкой своего гнева, разит молнией своего сарказма. Перед ним – бездна, вокруг него – подозрение, за ним – смертельная опасность; наконец–то титаническая сила, заключающаяся в нём, нашла достойную, соразмерную себе стихию; в эти решающие дни, перед самым угасанием, чудовищные языки пламени, взметнувшись на колоссальную высоту, сжигают его ни с чем не сравнимую силу, равную силе десятка человек. Наконец–то этому невероятному человеку дана задача, соразмерная его гениальности, – сдержать неизбежное, приостановить судьбу. Со всей энергией бросается он в самый водоворот событий и пытается, один против миллионов, повернуть вспять колесо Революции, то самое колесо, которое он же привёл в движение.

***

Удивительная дерзость этой борьбы – быть одновременно на стороне каждой из обеих враждующих партий, грандиозность этой двойной игры выше понимания прямолинейной натуры Марии Антуанетты. Чем смелее становятся предлагаемые им меморандумы, чем более и более сатанинскими – даваемые им советы, тем сильнее страшится её здравый смысл. Замысел Мирабо заключается в следующем: он хочет чёрта изгнать с помощью Вельзевула, вышибить клин клином, революцию уничтожить её уродливой гипертрофией – анархией. Если обстоятельства не изменить к лучшему, их следует – его пресловутая "politique du pire"[162] – как можно скорее ухудшить, подобно тому как врач возбуждающими средствами вызывает кризис, чтобы ускорить этим выздоровление. Не сдерживать народное движение, а усиливать его, побеждать Национальное собрание не сверху, а, тайным образом подстрекая народ, добиться того, чтобы он сам послал к чёрту Национальное собрание. Не на покой рассчитывать, не на мир надеяться, а, наоборот, провоцировать несправедливость, сеять в стране недовольство, накалять атмосферу до предела, возбуждая этим страстную потребность в порядке, в старом добром порядке, ничего при этом не страшиться, даже гражданской войны, – вот каковы далекие от морали, но политически прозорливые предложения Мирабо.

Однако при такой дерзновенности, оглушительно трубящей, словно в фанфары: "Четыре врага стремительно надвигаются на нас: налоги, банкротство, армия и зима, нам необходимо принять решение и быть готовыми, чтобы овладеть положением. Короче говоря, гражданская война неизбежна и, вероятно, необходима", – при подобных дерзких провозглашениях сердце королевы трепещет от ужаса. "Как может Мирабо или вообще любое мыслящее существо думать, что когда–нибудь настанет, более того, уже сейчас настал момент развязать гражданскую войну", – в негодовании возражает она и называет этот план "безумным от начала до конца". Её недоверие к аморальной личности, готовой использовать любые, даже самые страшные, средства, постепенно становится неодолимым.

Напрасно пытается Мирабо прервать "ударами грома этот ужасный летаргический сон" – его не слушают, и мало–помалу к его гневу против этой духовной вялости королевской семьи примешивается известное презрение к "royal betail"[163], к этим королевским баранам, послушно бредущим на бойню. Давно уже он понимает, что напрасно борется за этот двор, готовый лишь инертно принять помощь и совершенно неспособный к действиям. Но борьба - стихия Мирабо. Сам потерянный человек, он борется за потерянное дело и, уже сорвавшись с гребня чёрной волны, ещё раз в отчаянии пророчески призывает обоих: "Добрый, но слабовольный король! Несчастная королева! Всмотритесь в разверстую перед вами ужасную бездну, к которой толкают вас колебания между слепой доверчивостью и излишним недоверием! Ещё можно огромным напряжением усилий попытаться избавиться от них, но эта попытка – последняя. Откажетесь от неё, или она вам не удастся, и траур покроет это государство. Что произойдёт с ним? Куда понесёт корабль, поражённый молнией, разбитый штормом? Не знаю. Но если мне самому удастся сохранить жизнь при кораблекрушении, то всегда я с гордостью буду говорить в своём одиночестве: я сам подготовил себе своё падение ради того, чтобы спасти их. Они же не пожелали принять мою помощь".