ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

— Я сказал тебе, равви: Он сам отказался от нее! Он ведь мог победить! Мог! Он мог разогнать всю эту банду богачей, ростовщиков, воров, разбойников, грабителей и бездельников, набитых денариями по самые уши! Он мог всех их уничтожить! — Иуда немного осадил свой гнев, как понесшего коня. Я услышал его прерывистое дыхание, едва не переходящее в вой.

— Я боюсь, что если бы в Синедрионе узнали, насколько Он беззащитен, то уже не спускали бы с Него глаз и медлить больше не стали. Они могут схватить Его тотчас же, стоит только богомольцам разъехаться после Праздников.

— Они не будут дожидаться окончания Праздников! — резко перебил меня Иуда. — Они убьют Его! Не сегодня, так завтра! Он уже погиб! — он порывисто положил руку на спину моего осла. Животное остановилось. Иуда теребил искривленными, похожими на когти пальцами его жидкую гриву. — Он уже погиб, — повторил он. — Только почему у меня никогда не было даже пяти денариев? — Его крик, похожий на последний вопль умирающего, пронзил темноту, дрожащую от лунных бликов, которые своим посверкиванием напоминали рассыпанные монеты. Иуда всем телом навалился на осла. Я чувствовал на своем лице его горячее дыхание. Я не понимал, к чему он клонит. — У меня не было даже пяти денариев, чтобы купить себе вина, оливкового масла, любви, наконец! Он рассказывает, что якобы Он любит людей! Сказки! Он не понимает, что тебя никто не будет любить, если ты урод, нищий, лохмотник! Ему ведь давали деньги! Только у Него их будто никогда и не было! Я так не могу! — у Иуды срывался голос и стучали зубы. — Не могу! Не могу! Никогда тебе ни вина, ни друзей, ни женщины, которая бы сама… сама… никакого просвета… ничего… — снова и снова истерически повторял он, — я так не могу! не могу!..

Почти лежа на осле, Иуда вдруг резко поднял голову: словно сбросил с себя покрывало или вынырнул из воды. Теперь луна светила ему прямо в лицо, стерев с него все краски, морщины, тени, и оно было мертвенно бледным, как лицо статуи; нижняя челюсть отвисла, как у мертвеца.

— Однако надо ехать, — заметил я. Иуда, пошатываясь, отошел от осла. Мы снова тронулись в путь. Я слышал, что он с трудом волочит ноги и ступает тяжело, будто пьяный. Очевидно, недавняя вспышка гнева совершенно изнурила его. Он тяжело, с присвистом дышал. Потом я услышал, что он чем–то бренчит: видимо, у него в кулаке было зажато несколько монет: он упорно подбрасывал их вверх и ловил. Тропинка вела в глубь черного оврага. Осел пошел медленнее, с осторожностью переставляя ноги. Его копыта стучали по плоским камням. Над нами находился крутой выступ скалы, отливающий в темноте лунным светом, который обрывался вместе со скалой. Меня пробирала дрожь: то ли от холода, веющего из ущелья, то ли от моего собственного взвинченного состояния. «Что Он говорил? — все вспоминал я. — Дай Мне свои заботы…» Что это значит? Может, это еще одна из Его тайн, не менее страшная и труднопостижимая? Но вдруг и она, как, в сущности, все Его тайны, с изнанки таит в себе нечаянный покой? Или это попросту полубессознательные слова повергнутого в отчаяние человека? Этот последний разговор заставил меня мысленно вернуться к нашей беседе там, на горе. Там Он говорил: «Возьми Мой крест и дай Мне свой…» Тогда эти слова тоже остались для меня непонятны. Я ждал, я исподволь надеялся, что Он все же исцелит Руфь. Но Руфь умерла… Ее болезнь была моим тягчайшим крестом, если выражаться Его языком. Он не взял его на Себя. А Его Самого — кто знает? — возможно, ждет сейчас настоящий крест… До чего же чудовищна эта казнь! Я никогда не мог себя заставить смотреть на распятие. Не могу даже подумать о том, что это могло бы случиться со мной. От одной только подобной мысли у меня перехватывает дыхание, и я чувствую пронзительную боль в запястьях… Если я не перестану думать об этом, мне сделается дурно. Иуда, наверное, тоже боится креста. Не для того ли, чтобы заглушить свой страх, он все продолжает бренчать монетами? Не могу больше слышать этого звона… Я уже собрался было прикрикнуть на него, чтобы он прекратил свое занятие, но потом сдержался, опасаясь, что это может вызвать с его стороны новый приступ неистовства. Всю дальнейшую дорогу я молчал, продвигаясь вперед среди пятен лунного света, которые подпрыгивали в такт моему движению; их мелькание ослепляло меня. Иуда шел рядом и все бренчал и бренчал своими сиклями.

Утром я заглянул в мастерскую, что неподалеку от моего дома, с целью поручить им один заказ. Там неожиданно оказалось так хорошо, что вместо того, чтобы сразу уйти, я уселся на какое–то бревно и стал слушать веселый перестук молотков. Работники, напевая, делали свое дело. Как и все простолюдины, они радуются приближающимся Праздникам и предстоящему отдыху. Если бы я умел быть таким же свободным, как они! Их безмятежное настроение немного развеяло мою тревогу, и я уже начал забывать о страшных призраках, преследовавших меня ночью. Но вот в дверях появился Агир и кивнул мне головой. Сердце у меня замерло. Я сразу понял, что минутной беззаботности пришел конец, а мой слуга прибыл в роли гонца, призывающего меня вернуться в мир забот и страхов. С каждым днем я все больше уверялся в том, что приближается какое–то несчастье; по тому жесту, каким Агир кивнул мне головой, я понял, что вот оно и совершилось.

Я вышел из мастерской. У дверей меня ждали Иоанн и Симон, которых Агир встретил около Силоама. Они пришли сказать мне, что Учитель просит предоставить Ему на сегодняшний вечер верх моего дома: Он хочет справить там с учениками «галилейскую пасху». Эта затея только усилила мое беспокойство. Отказывать я не хотел, да впрочем и нельзя отказать богомольцам, которые собираются в твоем доме провести пасхальную трапезу. Но зачем Он это делает? Зачем Он приходит под покровом сумерек в город, где Его всегда подстерегает опасность? А в довершение всего Ему еще вздумалось пировать в двух шагах от дома первосвященника, у меня, которого Синедрион и так подозревает в том, что я являюсь Его учеником? Что за страшное безрассудство?! Или это искушение, посланное мне Всевышним? Я сказал Симону:

— Раз Учитель этого хочет, то ясное дело — я не могу отказать. Но заклинаю вас: не делайте глупостей! Не вздумайте снова устроить торжественного въезда в город! Придите тихо, маленькими группками, затеряйтесь в толпе. Лучше всего, чтобы никто не знал, что вы собираетесь остаться на ночь в Иерусалиме.

Иоанн понимающе кивнул головой. Но Симон был просто несносен, на него снова накатила волна самоуверенности и дерзости. Подбоченившись, он затрубил своим зычным голосом, при звуке которого все оборачиваются:

— Учителю незачем бояться! Пусть только кто–нибудь попробует напасть на Него! Я ему покажу! Особенно теперь… — и он с многозначительным видом хлопнул рукой по свертку, который держал подмышкой.

— Что у тебя там? — с тревогой спросил я.

Симон развязал узелок и победоносно продемонстрировал два коротких меча, которые можно приобрести в кузницах.

— Могут пригодиться, — хвастал он, заворачивая мечи обратно. Каков глупец! Он собирается сражаться с людьми из Храма и Великого Совета? Остатки моего самообладания лопнули, как сосуд из индийского стекла. Самые дурные предчувствия терзали меня. Нет ничего более пугающего, чем зло, которого мы не знаем, но которого боимся. Призрак беды страшит сильнее, чем сама беда…

Они трапезничали наверху, пели псалмы, а я беспокойно ходил взад–вперед по комнате, прислушиваясь к звукам, долетавшим со двора. Любой громкий топот шагов перед домом заставлял мое сердце усиленно биться. Потом, когда вновь наступала глухая тишина, удары моего сердца настолько замедлялись, что я приходил в совершенное изнеможение и был близок к обмороку.

Уже была ночь, когда я услышал, что они уходят. Я облегченно выдохнул. Измученный этим колоссальным напряжением, я бросился на кровать и тут же уснул. Но спал я недолго. Меня разбудили. Надо мной склонился Агир, тряся меня за плечо. Он сообщил, что кто–то пришел и желает немедленно меня видеть. Я вскочил на ноги. Сон мгновенно испарился, голова полностью прояснилась; разве что меня всего трясло. Даже во сне я томился ожиданием беды. Завернувшись в плащ, я вышел к гостю. Это был Иаков, брат Иоанна. Сыновья Зеведея, будучи разного возраста, тем не менее обладают известным сходством: оба деликатные и робкие, они умеют скрывают свой внутренний пыл и часто ничем не выдают его. Однако Учитель, способный видеть людей насквозь и осведомленный об их самых сокровенных чувствах, назвал их как–то «сынами грома». Стоит мне только вспомнить, как Он без малейшего усилия, словно читая развернутый свиток, сообщал людям об их хороших и дурных качествах, меня снова охватывает сомнение: не может Он быть простым Человеком…

Иаков обыкновенно одет чисто, волосы у него всегда приглажены, и весь его облик дышит чистотой и опрятностью. Однако сейчас передо мной предстал человек в измятом плаще, с растрепанными мокрыми волосами, которые спадали ему на лицо и лезли в глаза. Его ноги были облеплены грязью и сбиты камнями, взгляд блуждал, его всего лихорадило. Иаков не сразу объяснил, зачем он пришел, и некоторое время мялся, будто слова застряли у него в горле. В конце концов он выдавил: