Старинная шкатулка - Василий Еловских

И тут — Орлов. Хмурый. Усталый. Удивился, увидев Нату, быстро, нескромно оглядел ее, и в глазах забегали бесенки, на губах появилась холодная улыбка. А какой задушевный, проникновенный, черт возьми, голос — умеет же человек! С хорошенькими женщинами он всегда разговаривает таким вот голосом, а со всеми другими людьми — суховатым, сдержанным. Как пошло, неприятно даже само это перевоплощение.

Петров не любил Орлова, но если живешь в одном небольшом городе и у тебя с ним одна редкая профессия — хочешь не хочешь, встречайся, хотя бы изредка.

— Моя мастерская намного лучше этой. — Орлов вел себя так, будто Петрова не было тут. — Ну, Володя только недавно начал работать.

Скверная привычка у человека — принижать других. Действительно, Петров — молодой скульптор. Ну и что из того? «Моя мастерская…» Нахалом оттяпал. У него и прежняя мастерская была куда тебе — просторная, светлая, теплая, так нет, захотелось еще более лучшую; всю зиму бегал по начальству и что-то доказывал…

— А вы красивы. Как Афродита. Знаете, кто такая Афродита?

Ната помахала головой. Это получилось у нее как-то легко, изящно.

— Женская красота, — продолжал Орлов, — явление объективное, разумеется.

«Поначалу покажем себя глубокомысленным, тонким эрудитом», — насмешливо думал об Орлове Владимир.

— Философы учат, что понятие о красоте в разные времена не было одинаковым. Крестьянин в старой России считал, что красива та девушка, у которой розовые щеки, крепкие руки и ноги. Ему нужна была здоровая, сильная работница. А отсюда вырабатывалось и его понятие о красоте. А дворянчику подай томную деву с бледными щечками и осиной талией. Лучше всего понимаем красоту, конечно, мы — художники. Это — наша профессия.

У самого Орлова солидная внешность, моложавое, с правильными чертами лицо. Вроде бы мужчина как мужчина, только в глазах нехороший нагловатый блеск да в приподнятой голове лихая самоуверенность. Повернулся к Петрову:

— Знаешь, Володя, я сочинил музыку на стихи Лермонтова «Она была прекрасна, как мечта… Я был готов упасть к ногам ее, отдать ей волю, жизнь, и рай, и все, чтоб получить один, один лишь взгляд…»

Делает вид, будто говорит Петрову, а на самом-то деле — Нате.

«Все примитивно и пошло. Даже слова пошлые, хотя и лермонтовские».

— Надо бы отдать ноты какому-нибудь певцу, — пробормотал Петров.

Он знал, что Орлов не разбирается в нотах. Сделал так, как на его месте сделал бы Орест Михайлович, — уязвил.

— Здесь нет хороших певцов. Пошлю в Москву.

Разве Орлова поставишь в затруднительное положение.

С каким удовольствием Петров отругал бы Орлова и выгнал его, но не ругает, не выгоняет. Владимир чувствовал в себе странную раздвоенность: он не трус, но в общении с людьми выказывает самому ему непонятную осторожность, даже робость, и люди, плохо знающие его, могут воспринимать это как трусость. Орлов, наверное, считает Владимира трусом. А с трусом чего церемониться.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мою новую работу, — говорил Орлов Нате. Он прямо-таки прилип к девчонке. — Думаю, что это будет лучшая скульптура, когда-либо созданная мной. У меня вчера был один мой приятель, человек очень культурный и сведущий. Инженер. Так он восхищался. Я и сам вижу: эта вещь мне по-настоящему удалась. Она переживет века.

Нет, он не шутил, он всерьез говорил: «Переживет века».

Владимир чувствовал неловкость, будто это он так безбожно хвастает и врет.

«Я молчу. И тем самым вроде бы подтверждаю, что его жалкая скульптура «переживет века». Подтверждаю глупость».

— А я ведь ничего не понимаю. — Ната робко улыбнулась.

— Я буду вашим консультантом. У вас очень своеобразное, выразительное лицо. Получится прекрасный портрет.

— Хотите сделать с меня скульптуру? — удивилась она.

— Да!

— Шутите?

— Да нет, серьезно.

— Я что… артистка какая? Или Герой Соцтруда?

— А это не обя-за-тельно. Да-с!..

Она угоднически хохотнула, смущенно глядя на Орлова.

«Почему я молчу. Тряпка!»

— Пойдемте. У Володи вы уже все видели. Надеюсь, тебе не будет скучно без нас, Володя?

— Не будет, — сухо ответил Петров. И не проводил гостей, даже отвернулся, когда они выходили.

«Треплется и треплется. А она в рот ему глядит и верит. Вон как оживилась».

Петров даже почувствовал какое-то странное унизительное злорадство: «Ей хочется пойти с ним. Шут с тобой, иди. Лети, как бабочка на огонь».

Он был доволен, что сухо распрощался с Орловым: хоть в конце, но сделал так, как хотел.

Орлов считает себя крупной личностью в искусстве, талантливейшим скульптором и, не стесняясь, заявляет об этом. А где уж, что уж!.. Ремесленник, в сущности. Уродливые фигуры, неестественные позы, мертвые, как у манекенов, лица. Но до чего же нахал: во всех крупных совхозах, колхозах и на заводах области понаставил памятников и статуй. И как сумел — черт его знает. Деньжищ у него — куры не клюют, сорит ими. Кое-как бренчит на пианино и хвастает, что сочиняет музыку. А уж какое там «сочиняет»: исполнит чужую мелодию в искаженном виде и говорит, что своя. Умные люди усмехаются, слыша его болтовню о «сочинениях», а дураки верят, развеся уши. Он не понимает тонкого юмора, но все почему-то считают его остряком и балагуром. Наверное, потому, что любит рассказывать анекдоты, особенно в мужской компании. Говорун. Что-что, а поговорить любит. Нахал. Великий нахал. И как всякий нахал, отличается невоспитанностью, духовной тупостью и эгоизмом. Конечно же, врет сейчас девчонке с три короба, изображая из себя выдающуюся личность, которая войдет в историю. А она, дура, глядит на него бараньими глазами, разинув рот.

«Видать, убежден, что ложь возвеличивает человека, а не унижает».

Петров долго сидел, неподвижно глядя себе под ноги, думая обо всем этом, и было ему почему-то обидно и грустно.

Дней через пять Владимир встретил Нату на улице, недалеко от мастерской Орлова: видимо, она шла к Оресту Михайловичу. Остановились.

— Ну, как дела?

— Ничо. — Она почему-то недовольно передернула плечами.

— Что не заходите ко мне?

— Некогда.

Сейчас Ната уже как-то по-другому глядела на Петрова и по-другому с ним разговаривала — полунехотя, слегка небрежно, и Владимир понял, что тут сказалось влияние Орлова: что-нибудь наплел девчонке, наверное, представил его недотепой и неудачником, с которым не стоит шибко-то церемониться.

— Заходите все же, когда будет время.

— Ладно! Я пойду. До свидания!

Ее суховатость, неоправданная отчужденность испортили Владимиру настроение. Кажется, что ему до Наты, а вот — испортилось. И так частенько. Обругают в очереди, грубо толкнут на улице, прикрикнет кто-то из начальничков и — хорошего настроения как не бывало. Сам факт уже вроде бы забудется, а камень на душе лежит.

И все-таки, почему ему кажется, что во всей этой истории есть и его вина? Тем более, что позднее он стал понимать: женщина эта не так уж скромна, скорее, наоборот…

Орлов шел людной улицей. Слышать говор спешащих куда-то людей, видеть блеск витрин, поглядывать на модниц и с важной любезностью раскланиваться со знакомыми — хороши такие минуты!..

Рядом с филармонией книжный магазин; Орест Михайлович частенько заходит сюда и всякий раз уносит какую-нибудь книжку, а то и две, три. Читает мало, почти не читает, но охотно перелистывает книжки, любуется красивым переплетом (книжки в мягких обложках и брошюры он не покупает), принюхивается к запаху типографской краски. Приятно, черт возьми, пахнут. Он любит запах всяких красок. Библиотека у него порядочная — девять больших книжных шкафов. Люди удивляются, глаза таращат, с почтением поглядывают на хозяина квартиры. Сегодня купил сразу пять книжек, все по искусству.

Чудные бывают встречи. Идет к выходу и видит: возле полки с медицинскими книжками Володя Петров стоит, рядом с ним девушка. О чем-то кудахчут. Видать, врачиха или медсестра. Вроде бы даже чуть-чуть растерялись, увидев Орлова, замолкли.

«А Володя ловкачом становится», — не без удивления подумал Орест Михайлович, оглядывая пригожую, со вкусом одетую девушку.

— Люблю старинные книги, — сказал Орест Михайлович. — У меня их полный шкаф. Берешь книжицу, которой лет эдак двести, и чувствуешь, как тебя вроде бы обдает дыханием далекое прошлое. Недавно я купил часослов восемнадцатого века. У одной древней старушки. Она утверждает, что часослов этот из Далматовского монастыря. Толстый кожаный переплет. И здоровые такие медные пряжки. Послушали бы, как они щелкают. Вы видели металлические пряжки на книгах? — спросил он у девушки.

— Да, видела.

— Где же?

— В музее. А что?

— У меня есть старинные книги на латинском языке. Вы слыхали о латинском языке? — опять спросил он и тут же упрекнул себя: «Глупо! Ведь она, наверное, медик».