Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

Глава 21

Фара мотоцикла слепила глаза, озаряла стоявшие на столе алюминиевые чашки, доверху налитые ухой, эмалированную миску с икрой, бутылки, граненые стаканы.

Запах ухи приятно щекотал ноздри, есть бы ее да есть! Полная миска икры — черпай хоть ложкой. Но Холмов ел нехотя и мало. От водки и от пива вовсе отказался. Больше всего это огорчило Работникова.

— Обидно, Алексей Фомич, когда гость не ест и не пьет, — сказал он грустно. — Одним хозяевам, без гостя, прикладываться к стаканам как-то неудобно.

Евсеичу, любившему в компании выпить и поесть, сам по себе отказ Холмова от еды и выпивки показался невероятно странным. Считая неудобным говорить, что многие годы по совету врачей он на ночь съедал сухарик и выпивал стакан простокваши, Холмов сказал, что за день устал и что поэтому у него нету аппетита.

— Свежая икорка и уха дюже для живота пользительны, — тоном знатока сказал Евсеич. — Особенно под рюмку водки!

Не желая обидеть бакенщика, Холмов попробовал сперва ухи, а потом икры. Приправленная лавровым листом и перцем, уха была вкусная. Икру взял ножом и положил на кусочек хлеба. Малосольная, она пахла илом и не имела того привычного вкуса, какой имеет зернистая икра, купленная в магазине.

— Хоть посиди с нами, Алексей Фомич! — сказал Работников, с тоской глядя на Холмова. — Спасибо тебе сердечное, что побывал в «Авангарде», что посмотрел наше хозяйство и практически подсобил с хлебом. Радости-то зараз сколько в семьях!

— Благодари не меня, а Медянникову, — ответил Холмов. — Это она сделала.

— А кто ее привез?

— И ты, Никитич, смог бы привезти Медянникову. Только надо было захотеть!

— Захотеть — мало, нужен авторитет. — Работников посмотрел на Евгения и Евсеича, взглядом ища у них поддержки. — Без авторитета трудно. Вот ты поехал к Медянниковой и вмиг доставил ее в «Авангард». Одно твое слово…

— Напрасно так думаешь, Никитич, — возразил Холмов. — Медянникова и тебя бы выслушала, и с тобой приехала бы в «Авангард».

— Ну, выпьем, — сказал Работников. — За твое здоровье, Алексей Фомич!

После ужина, когда Холмов лежал возле реки на сложенной из хвороста и сена постели, Работников примостился рядом и сказал:

— Верно, Медянникова — женщина душевная, не то что был у нас Авдеев. И все мы рады, что Авдеева уже нету. Но вот какая штуковина: Авдеева нету, а страх, каким начинил меня Авдеев, остался во мне.

— Какой еще страх? — Холмов приподнялся на локте. — Да ты что? Безвольное существо? Странно рассуждаешь, Никитич!

— Это потому, Фомич, мои слова кажутся странными, что в моих оглоблях ты не ходил. — Работников долго смотрел на черную гладь реки. — Ведь я боялся не за себя, не за свое благополучие. Надо было думать об «Авангарде», о колхозниках. Попервах я схватывался с Авдеевым, смело лез в драку. И получал за это выговора. И строгие, и с занесением, и всякие. Их у меня накопилась целая чертова дюжина.

— Многовато, — сказал Холмов. — Как же удержался на председательском месте?

— Хитростью, — ответил Работников. — Выработал для себя правило: Авдееву не возражать, не противоречить, а делать по возможности то, что надо. Перестал я получать выговора. Сам Авдеев как-то сказал: «Ну что, драчун, усмиряешь свой самонравный характер?» Если бы не эта моя хитрость, то не удержаться бы мне на председательском месте. А мне, честно говоря, не хотелось покидать «Авангард». Думал, придет кто-либо после меня и разорит все, что с таким трудом добыто.

— Но теперь-то, при Медянниковой, положение ведь изменилось?

— Это-то всех нас и радует. — Работников облегченно вздохнул. — В душе затеплилась большая надежда.

Далеко, из-за поворота реки, выкатились два мерцающих огонька, как два волчьих глаза в темноте. Слабым, дрожащим отблеском отражаясь в воде, они двигались по реке. Вот миновали бакен, и он в своей красной шапке лихо заплясал на черной волне. Тяжко гудел мотор, и тягуче плескалась вода в лопастях. На темном фоне рисовался силуэт катерка. Надрываясь, он тянул баржу, нагруженную не то тюками, не то железными бочками. Катерок и баржа проплыли мимо, и вода шумнее заплескалась о берег. Вскоре огоньки скрылись за вербами, и гул мотора, и шум работающих колес стали еле-еле слышными.

Все еще глядя на реку, на побелевший восток, Работников сказал, что вскоре взойдет месяц, что уже поздно, пора спать. С головой, как это делают табунщики, завернулся в бурку и улегся под деревом метрах в трех от Холмова. Лежал тихо, будто его и не было.

Между тем поздний месяц взобрался на верхушки верб. Глядя на побелевшую рощу и прислушиваясь к глухому шороху воды, Холмов думал о том, что видел в «Авангарде» и что рассказал ему Работников, мысленно спрашивая себя, знал ли он жизнь колхозов и колхозников Прикубанья так, как обязан был знать. «А ведь мне по долгу службы надо было бы знать и о том, что творил в районе Авдеев, и о том, как живут колхозники, и о чем думают такие люди, как Работников, — размышлял Холмов, продолжая смотреть на реку. — Только в одном „Авангарде“ столько, оказывается, запутанных узлов и узелков, что распутать их, разобраться в них не так-то просто. И суть дела тут не в том, что я поехал в Береговой и привез Медянникову, а она разрешила выдачу зерна на трудодни. Видимо, суть дела в том, чтобы правильно, глазами таких, как Работников, увидеть и правильно разрешить назревшие вопросы не в одном „Авангарде“. Вернусь из путешествия и сразу же поеду к Проскурову. О многом надо ему рассказать».

Ущербный месяц уже высоко поднялся над вербами. Поясок от него на воде стал широким. Тени от деревьев легли на воду. Белел восток, видимо, рассвет был близок.

Недалеко от Холмова спокойно дышал Работников. Холмов же все еще не спал, все еще обдумывал предстоящий свой разговор с Проскуровым. И почему-то здесь, близ реки и в тени верб, думалось легко, и, как никогда еще, перед Холмовым вставало все Прикубанье с его станицами и городами, с новостройками и нефтяными вышками. Знакомая и прекрасная земля, край степей и гор, пшеницы и пастбищ со стадами коров и отарами овец. Только теперь, когда рядом с Холмовым спокойно и величаво текла Кубань и поднималось подкрашенное лунной белизной и унизанное звездами небо, Прикубанье виделось и таким, каким Холмов его знал и каким оно уже было, и еще более таким, каким оно будет. Будущее родного края радовало, волновало, а в голове рождались мысли, о которых ему хотелось поведать Проскурову, и были они одна другой важнее и значительнее.

Глава 22

Ехать без брата, слабого здоровьем и не привыкшего к походной жизни, Кузьме было удобнее. Ни забот, ни хлопот. Можно было часами не слезать с седла и разговаривать с Кузьмой Крючковым о разных разностях, о том, к примеру, что солнце всходит, что дорога повернула влево, что на пригорке, в бурьяне, прошмыгнул заяц. И конь, слушая речи Кузьмы и поводя ушами, то шел скорой иноходью, то, желая угодить табунщику, переходил даже на тряскую рысь.

Без особого труда преодолев более ста километров, Кузьма на четвертый день оказался в Урупском. Разыскал родича Работникова. Кузьма был уверен, что Холмов давно приехал в Урупский и уже поджидает его. «Разве на машине трудно обогнать коня?» — думал он.

Как же Кузьма и обозлился и опечалился, когда узнал, что Холмова в Урупском еще не было. «Получается какая-то чертовщина, — сказал он, стоя у ворот чужого двора. — Липнуть к нему всякие знакомцы, задерживают, а я должен на этом паршивом хуторе сидеть и ждать, как дурак!..»

На хуторе Кузьма прождал брата два дня. На третий день явился Холмов. Мрачный Кузьма сказал, что надо, не мешкая, отправляться в дорогу. При людях выговаривать брату не стал. Наболевшую обиду высказал, как только они, попрощавшись с Работниковым, покинули Урупский.

— Ни к черту не годится, братуха, такое наше продвижение! — сердито сказал Кузьма. — Получается не движение, а горючие слезы. Да ежели мы так и дальше будем шагать, то в Весленеевскую, помяни мое слово, не доберемся и до зимы.

— Доберемся, — спокойно отвечал Холмов. — Сейчас возьмем курс на Родниковскую. Там секретарем райкома работает Калюжный, старый мой друг.

— Во-во, опять друзьяк! — с обидой в голосе сказал Кузьма. — И этот друзьяк к тебе прилипнеть. А меня в Весленеевской милиция разыскиваеть. Можеть, для меня тюрьму уже приготовили? А ты, мой родной брат, не поспешаешь на выручку. Ить схватять меня, как только заявлюсь в станицу, заарестуют.

— Не бойся, Кузьма, и не схватят и не арестуют, — говорил Холмов, шагая по сухой кочковатой дороге. — Теперь уже долгих остановок у нас не будет.

— Поклянись!

— Клянусь! — смеясь, сказал Холмов. — Пойдем без остановок.

— Ну вот это по-моему. Идтить так идтить, без всяких задержек! — В голосе у Кузьмы появилась теплота. — И еще нельзя нам мешкать по причине перемены погоды. Пока поджидал тебя в Урупском, что-то сильно ломило мои ноги. Это, я знаю, на дождь. А ежели задождить, то шагать нам будеть трудно. В пути ни присесть, ни прилечь. Так что, братуха, обязательно нам надо поспешать.