Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем случае абдуктивного вывода рассуждение-интерпретацию можно представить в виде следующей схемы:
Правило ← Результат [Частный случай]
Иными словами, рассуждение идет от наличного результата, связанного с тем или иным знаком, к постулированию правила; частные случаи могут отсутствовать в опыте, либо не имеют большого значения. Для сравнения: индуктивный вывод, на основании которого, как отмечает Эко, обычно устанавливается значение того или иного знакового выражения, имеет форму:
Правило ← Частный случай ← Результат
Здесь движение идет от результата, каковым будет, например, установление значения выражения на основе остенсивного акта, к правилу. Пунктир, которым маркировано «правило» в схемах абдукции и индукции должен обозначать то обстоятельство, что движение от знака-результата к правилу-значению покоится на довольно неопределенном, но тем не менее эвристичном механизме вывода. И в том, и в другом случае результат недостаточен для абсолютно верного вывода. Эко разработал ряд вариантов абдуктивного вывода[548], из них для нас наиболее важен тот, который он называет «креативной абдукцией», где правило-значение вырабатывается ex novo, изобретается интерпретатором. Такого рода абдуктивный вывод имеет место, по Эко, когда мы понимаем произведения литературы и искусства.
Условием такой абдукции ex novo является, по Эко, прежде всего владение «кодами», с помощью которых организовано то или иное произведение. Если они присутствуют в сознании интерпретатора, то произведение становится «открытым» (opera aperta) в том смысле, что появляются возможности для его принципиально бесконечного толкования.
Определенное значение для результатов работы понимающего сознания имеет то, как устроены сами коды и насколько их устройство и принцип функционирования известны интерпретатору. Здесь у Эко в имплицитном виде содержится идея языкового и метаязыкового сознания. Но именно – в имплицитном, т.к. хотя он и часто говорит о метаязыковой функции, метауровне в абдукции, но все же не доходит до формулировки идеи об особом, метаязыковом уровне организации сознания[549].
Анализу принципов устройства кодов (или «языков») человеческого общения и познания Эко уделяет много внимания. Здесь он развивает идеи различных направлений лингвистического и семиотического структурализма. Среди них нужно назвать концепцию Л. Ельмслева о континуальности и неструктурированности плана содержания и структурирующей роли плана выражения[550]. Важное место в рассуждениях Эко занимает круг идей А. Мартине и Л. Прието о типах членения знаков[551]. Поскольку план содержания, или означаемое, сам по себе мало структурирован (Эко говорит в этой связи о «туманности содержания»), то большое значение в его размышлениях приобретает устройство плана выражения (так или иначе структурированной «галактики выражения»)[552]. По его мнению, с которым мы вполне можем солидаризоваться, семантические возможности той или иной знаковой системы во многом зависят от тех типов членения, которые в ней существуют. Так, национальный язык обладает двойным членением – фонемы разлагаются на дифференциальные признаки, слова на фонемы, предложения можно делить на слова или группы субъекта и предиката, на новое (рему) и уже известное (тему). Все это обеспечивает большую гибкость в организации плана выражения, а тем самым и структурирования сознания. Напротив, коды только с одним членением или с нулевым членением ведут к потере части смысла. Таковы, например, коды одной семы. Так, в Западной Европе пользование белой тростью означает «я слепой», тогда как отсутствие ее не обязательно говорит об обратном. Сема «белая трость слепого» далее неразложима, а следовательно, не может быть использована для порождения других знаков. В кодах же, например только с первым членением высказывания, семы разбиваются на знаки, но внутри них нет более элементарных смысловых единиц. Так, дорожный знак «красный круг, на белом фоне которого расположен велосипед», означает запрет проезда на велосипеде; он разлагается на «красный круг» и «велосипед». Эти же знаки внутри себя не членятся, что ограничивает комбинаторные возможности системы[553]. А вот в семиотике кино, считает Эко, мы имеем дело с тройным членением. Поскольку кинокамера воспроизводит континуум движения, то движения или жесты реальных актеров можно разложить на кинезические фигуры (сами по себе лишенные смысла), на изолируемые в синхронном плане фотограммы, соединяемые в кинезические знаки, которые, в свою очередь, порождают кинеморфы или кинезические семы – высказывания, «слагаемые до бесконечности». Так как мы приучены, считает Эко, и тут с ним опять же нельзя не согласиться, иметь дело с кодами без членения или с одним членением, в лучшем случае – с кодами двойного членения, то при встрече с кодами тройного членения, позволяющими передавать гораздо больший опыт, чем любой другой код, мы как бы уподобляемся двумерному персонажу «Флатландии», попавшему в трехмерный мир[554]. Сравнивая киноязык с иными семиотическими системами, Эко обращает внимание на то, насколько здесь богат процесс образования условных понятий, «насколько гибче, чем в иных случаях, процесс формообразования».
«Создается впечатление, – пишет он, – что перед нами язык, сполна отражающий действительность»[555].
Проблема семантических возможностей семиотических систем и их сравнения друг с другом играет в концепции Эко особую роль. Сознание человека, воспринимающего Текст, конфронтировано с языками и кодами, знаками и символами. Они представляют собой особый род реальности. Семиотические средства, по Эко, обладают своеобразной онтологией, являясь в значительной мере независимыми от индивидуального сознания. Их взаимодействие, «борьба» (schermo – букв. «фехтование») и движет (ci spinge – букв. «толкает, двигает с места») порождение смысла, понимание Текста, «произведения». Текст может служить инструментом познания (lʼinstrumento di conoscenza) в силу того, что в процессе столкновения «кодов» (т.е. семиотических средств) текст-сообщение как бы впитывает те «приемы-выпады» (mosse), которые реализуются в процессе «фехтования» кодов[556]. Каждый текст, в силу имманентно присущих ему свойств, «ввергает в кризис свои коды» и в то же самое время придает им новые, неожиданные возможности, гибкость, реализует все смысловые возможности, потенциально заложенные в тексте. «Отсутствующая структура», таким образом, все время ускользает от нас и одновременно постоянно порождается заново в процессе интерпретации «открытого произведения» (opera aperta):
«В тесном диалектическом взаимодействии сообщение постоянно отсылает нас к коду, речь к языку, и тем самым они питают друг друга»[557].
Подлинный смысл текста возникает не только от столкновения кодов, но и по той причине, что в сознании интерпретатора существует знание
