Ост-Индский вояж - Константин Юрьевич Волошин

Особенно его забавляли игры с кобрами, когда мастер под звуки флейты заставлял змей подчиняться себе и при этом нисколько не боялся. Или делал вид, что не боится. И вообще, он был зачарован необычностью индийских улиц, где столько можно увидеть страшного и непонятного.

Долго смотрел в порту на суда компании, что грузились пряностями, лесом и тюками, где должны находиться ценности, о которых он имел смутное представление. Но представлял, как эти суда легко могут подвергнуться нападениям пиратов всяких народов. И европейские пираты наверняка нисколько не уступают индийским и арабским в своей жажде добычи и крови.

И множество мыслей теснилось в его возбуждённой голове, готовые вылиться в необдуманный поступок, чего он больше всего боялся. Даже некоторая зависть к своим друзьям однажды настигла его, и он на некоторое время перестал думать о всякой чепухе, как сказал бы Хетчер.

Прошёл год, как казалось Сафрону, а он всё никак не мог определиться со своей жизнью. Деньги медленно, но таяли, и он решил, что куда лучше купить хижину с кусочком земли и копаться на ней, обеспечивая себя минимумом еды.

Так он и сделал. Присмотрел хижину на окраине Сурата. В хижине жила немолодая женщина лет сорока из касты неприкасаемых, влача жалкое существование, презираемая. Её звали Панарада, и она согласилась продать хижину и уйти в далёкую деревню к родственникам. Она была молчалива, замкнута, её большие черные глаза всегда смотрели печально. Муж её скончался уже давно, и она по обычаю не могла снова выйти замуж. Сафрон уже намного знал местный говор и предложил ей остаться в качестве служанки и стряпухи.

— Нам будет не так тоскливо вместе, — пояснил он своё предложение.

— Меня не поймут соседи, сахиб, — опустила голову Панарада. — Я боюсь.

— Что тут такого, Панарада? Это обычная работа для тебя. Соглашайся. Я белый человек, и ко мне никто не посмеет относиться плохо. Местный султан подписал бумагу об этом. Будем жить, работать на земле и проживём.

Она долго не соглашалась, но уступила и осталась жить в своём бывшем домике, где имелась клетушка, которую и привела в порядок.

Уже через неделю Сафрон с удовольствием подумал, что его поступок оказался для него столь благотворен, что на душе стало покойно и легко. Он возился на огороде, выращивал овощи, батат, холил плодовые деревья, и мечтал о времени, когда сможет насладиться плодами своего труда. И он ни от кого не зависел. Панарада ему всячески помогала, молчаливая и старательная.

Казак раз в два-три месяца отправлялся проведать друзей и возвращался всегда довольный и воодушевлённый. Те обязательно давали ему немного денег, поддерживая, и ободряя. Особенно старался Аким. Тот и воровал не так нагло, как Данил, и постоянно уговаривал пожить хоть недельку в тиши фактории.

— Не могу, Акимушка! — возражал Сафрон. — Земля ждёт моих рук. Очень приятное занятие, друг, копаться в ней, ожидая урожая. Жди, скоро опять приеду.

— Знаешь, друг, возьми у меня мула. Он тебе пригодится в городе. Негоже белому человеку пешком всюду ходить. Возьми, прошу!

Сафрон подумал и согласился. Уже по дороге домой, ведя мула за повод, подумал, что можно его продать, купить лодку и ловить рыбку в заливе или реке Татипи, что протекает в городе.

Однако мула не продал, а на лодку наскрёб. Купил старенькую, долго ремонтировал, латал, пока она не стала почти новой и пригодной.

— Панарада, жди меня с рыбой, — улыбался он, отправляясь первый раз на ловлю, прихватив небольшую сеть и удочку с крючками.

Женщина слегка улыбнулась и наклонила голову, поправила сари и ушла, так и не ответив на слова Сафрона.

Тот проводил её глазами и вдруг обратил внимание, на её довольно грациозную походку и совсем не пожилую фигуру, хоть и закутанную в сари. Это открытие так возбудило его, взволновало, что он минут пять не мог и не хотел успокаиваться. И потом, на рыбалке он часто возвращался мысленно к тому моменту, когда понял, что его служанка весьма привлекательна и соблазнительна. Он даже поспешил вернуться, хотя улова едва хватило бы на обед.

Сафрон стал внимательно присматриваться к Панараде, и все больше убеждался, что она запала ему в душу. Вспомнил прежнюю женщину на фактории, но это воспоминание никак не всколыхнуло его сердце. Заметил, что с этого дня она стала ещё больше замкнутой и молчаливой, а её старания возросли, что удивляло и тревожило Сафрона.

Однажды он спросил, пристально всматриваясь в её лицо:

— Пана, почему ты никогда не сядешь со мной поесть? Мне так очень неприятно одному тут сидеть.

Она опустила голову, долго не могла произнести ни слова, а Сафрон все настаивал и она ответила:

— Мне не положено, сахиб. Это большой грех. Я нечистая.

— Что за глупости ты несёшь, Пана? — вскричал он и даже поднялся с табурета. — Я ведь не вашей крови и для меня это ничего не значит. Я хочу — и ты должна подчиниться. С этого дня ты будешь завтракать, обедать и ужинать со мной вместе. И слышать ничего не хочу!

Он видел, как женщина перепугалась и убежала в сильнейшем волнении. Он совершенно не интересовался местными обычаями, но они всё же вторгались в его сознание и отмахнуться просто так от них он не решался. Было небезопасно пренебрегать этим среди туземного населения. Но Сафрон подумал, что никто не сможет уличить их в нарушении законов и с лёгкостью настоял на своём.

А по прошествии пары месяцев он даже потребовал от Панарады принять от него предложение сожительствовать с ним. Она долго отказывалась, хотя он с лёгкостью увидел, что это лишь дань обычаю, а на самом деле она вовсе не прочь принять его. Ему пришлось с грубостью и резкостью всё же склонить её к сожительству, чем и вовсе опустил женщину в уныние и тревогу.

— Пана, ты перестань убиваться! — даже покрикивал он на неё. — Что тут такого. Мы свободные люди и можем распоряжаться собой по нашему усмотрению!

— Нет, сахиб! Это до добра не доведёт. Мы не сможем долго скрывать наши отношения. К тому же сахиб моложе меня и это позор для меня! Позор во всем!

Сафрон успокаивал, ласкал и целовал. Она же таила в себе закоренелый страх и боязнь быть побитой камнями, коль народ узнает про её грех.

— Знаешь, что я тебе скажу, — однажды заметил Сафрон. — Мне надоело, что ты постоянно переживаешь и страшишься за себя, да и за меня, как я полагаю.