Воздаяние Судьбы - Марина Казанцева

— Послушай, Румистэль, я видел, собственными очами наблюдал, как холоден ты с девами был в те три дня, что мы гостили в волшебной обители любви. — заговорил Ратмир. — Ты вроде и ласкал их, вроде увлекался, но как-то очень отстранённо: как будто видел вдалеке иную, недоступную тебе вершину страсти. О ком мечтаешь ты, мой друг, о ком ты иногда вздыхаешь, как будто нечто есть, что неуловимо избегает твоих объятий? Мне кажется, ты так хорош собой, так смел, умён и свободен в мыслях, что нет женщины, которая бы не польстилась на счастье быть с тобой.

— Нет, ты ошибся, Ратмир: в женщинах гораздо более необъяснимой прихотливости, нежели кажется мужчинам. Тут недостаточно лишь молодости, обаяния и непринуждённых жестов. Ты привык иметь дела лишь с одалисками, а те сродни холодной расчетливости рыночных менял. Их любовь, а скорее любодейство, не насыщает сердца — лишь даёт утеху телу.

— Сердце?! — изумился хан Ратмир. — О чём ты? Кому из женщин можно доверить своё сердце? В сердце живёт лишь вечное — то, чему не изменяешь сам! То, чему ты отдаёшь все силы своей души и верность своей жизни! У тебя есть что-то, к чему стремишься ты с неизменностью намагниченной иглы? Что гонит тебя в непрестанный и нескончаемый подвиг?

— А у тебя такое есть? — спросил с язвительностью лёгкой Румистэль.

— Да, есть! — ответил пылко хан Ратмир. — И это отнюдь не женский пол!

— Ну да. — заметил Румистэль. — Наверно, это какой-нибудь старинный камень среди пустой степи — со стёртым носом и едва заметными губами. Тот идол, которому вы поклонялись всем народом более десятка тысяч лет, принося ему в дары сокровища, отнятые у чужеземцев, и доставляя радость зажиревшему от трупов воронью.

— Не надо осуждать чужих обычаев. — небрежно бросил хан Ратмир. — За оскорбление богов мы можем биться до смерти, но я отдаю идолам лишь честь, а славу оставляю за собой. Ты друг мой, Румистэль. Давай не будем касаться того, что может нас поссорить. Продолжим разговор о женщинах. Скажи мне честно: о ком вздыхаешь ты, когда в вечернем разговоре у костра вдруг умолкаешь и смотришь затуманенными очами в танцующий огонь?

— Я думаю об Огненной Саламандре. — шутливо отговорился Румистэль.

— Не надо. — мягко отвечал Ратмир. — Диковинная история моего прапрадеда Яхонта известна всем в степи. Не от него ли унаследовали его потомки беспокойство и мечутся до зрелых лет по свету, отыскивая то, чему названья нет? Ты влюблён, мой друг, — признайся. Влюблён и несчастлив в своей печальной страсти. Не лучше ли забыть о ней, увлекшись погоней за краткостью случайных встреч? Чем одна девица лучше многих? Зачем дарить одной красавице весь пламень своей жизни? Ведь, получив искомое, ты тут же охладишься и будешь изнывать от необходимости терпеть её, навязанной тебе твоим же долгом! Неужели поиск есть смысл цели?

— Ратмир, ты ошибаешься. Я не мечусь по свету с целью подвига во славу милой. Едва ли соблазнят её все те геройские истории, которыми полны все сказки. Считается, что женщина, как идол, ищет постоянной жертвы, слагаемой к её ногам. Что она, подобно истукану, испытывает радость при виде вынутых сердец. Если было бы всё так — всё было б слишком просто. Нет, я не сражаюсь за любовь. Я выполняю свой давний долг, это просто моя работа, продолжение тех дел, что делали мои предки. И я надеюсь, что не оставлю своим потомкам той несвободы, что обрёл от своего рода. Я невольник долга, а не женщин.

— Да, это несравненно достойнее и выше. — помолчав, ответил хан Ратмир. — Не хочешь ли сказать, что, кроме той тайной боли, что несёшь ты в мыслях — кроме долга рода, нет в тебе иной печали? И что вздыхаешь ты иной раз лишь от тягости заботы, вроде того перстня, что подобрал ты на берегу Днепра, на месте гибели Рогдая? И при том ты не украсил этим перстнем своей руки, а спрятал находку в плотный кожаный мешочек, что держишь ты за пазухой. Я полагаю, на мешочке десять тысяч наговоров от чужой руки. Неужели твоя работа в том и состоит, чтобы собирать оброненные кем-то сокровища?

— Ты угадал. — холодно ответил Румистэль. — Отсюда прямо я направлюсь к трём вершинам, стоящим посреди пустынного и мрачного места. Те есть не что иное, как окаменелые останки древних великанов, которые более не ходят по Селембрис.

Всадники остановились и огляделись: солнце близилось к закату, а по земле пролегали уже длинные фиолетовые тени. Степь погружалась в ночной мрак, отдавая накопленное за день тепло и источая острый дух полыни. Где взять ночлега? Расположиться в поле у костра?

Взгляд Ратмира обошёл вокруг и устремился к бедной хижине, примкнувшей у реки. Лёгонький дымок едва заметно колыхался над низкой трубой — в жилище кто-то был и этот кто-то готовил на огне. За домиком виднелась изгородь, и в вечернем сумраке угадывался за этой плетёной из лозы преградой небольшой сад. Ещё дальше зрело колосилась рожь, а у реки приткнулась утлая лодчонка.

— Ну вот и место для ночлега. — заметил хан Ратмир. — Хозяин так беден, что едва ли откажется за горсть монет предоставить свою постель для двух богатых путников. А сам он будет рад всю ночь сидеть снаружи, сторожа двух наших жеребцов и успокаивать твою кобылу. На что она нужна нам? Давай оставим будущую роженицу и её приплод неясной масти в уплату за ночлег — хозяин беден и явно будет рад. А мне уж надоело тащиться шагом из-за её большого живота. Вот, право, женщины! Пока юны, собою представляют тайну, а как кого допустят в свою святыню, так сразу превращаются в обузу — толсты, неповоротливы, тупы, капризны и унылы! Нет, Румистэль, ты меня не убедил: нет женщины, что ввергла бы меня в печаль, подобную той, что ты прячешь в своём сердце и которую столь тщательно хранишь от моих глаз! До завтра затихаю, а утром снова в скачки за приключениями и забавой!

С этими словами хан Ратмир резво полетел к избушке, оставив Румистэля идти шагом из-за беременной караковой кобылы — той уж скоро приспело разродиться, и бедное животное стонало из-за бессердечия хозяина, который вместо отдыха тянул её в дорогу.

Ратмир несётся к дому, весёлым криком оповещая обитателя жилища о том, что предстоит ему принять под своим кровом двух путников усталых и предоставить им помимо своей постели горячий ужин у своего очага. Горшки кипят, еда шкворчит, а два голодных витязя уже спешат к накрытому столу! Что может быть святее бескорыстного гостеприимства! Гость свят — он есть посланник от богов! Эгей, хозяин, спеши исполнить долг!

Тут со всего скоку хан осадил коня — из бедной хижины вышел не мужчина, степенный пахарь или пожилой рыбак. Не сгорбленная трудами и годами ветхая старуха. Вышла дева — высокая и стройная, с распущенными чёрными кудрями. Она готовилась ко сну и прибирала на ночь свои прекрасные и длинные власа.