Санкта-Психо - Юхан Теорин

— Думаю, это своего рода предсмертная записка самоубийцы… Хаугер и пациент вырыли могилу в лесу, но, прежде чем, обнявшись, броситься со скалы, почему-то отпустили мальчика.

И опять никто не произносит ни слова. Андреас выглядит совершенно убитым. Ханне остается надеяться, что и в ее взгляде читается такое же горе и недоумение.

— Как себя чувствует Лео? — Мария-Луиза наконец решается на вопрос.

— Он в целости и сохранности… Почти ничего не помнит, но это, может быть, и хорошо. Он качался во дворе на качелях, кто-то подошел сзади, обнял его и… врачи нашли след инъекции в локтевой ямке, так что, вполне возможно, его усыпили.

Ханна сжимает кулаки под столом. Что рассказал полиции Лео? Что он помнит из того, что произошло ночью на скале? После валиума он был не в себе, к тому же на глазах повязка… ее-то он, во всяком случае, вряд ли помнит. И что скажет Ян, когда очнется… если он очнется? Поверит ли ему полиция?

Она наклоняется вперед:

— Я сейчас вспоминаю… Ян как-то мне рассказывал… — Все повернулись к ней, и она продолжила: — Не знаю, имеет ли это какое-нибудь значение… как-то он во время прогулки оставил одного мальчика в лесу.

— Вот как? — Хёгсмед уставился на нее пронзительным взглядом. — Когда это было?

— Когда — я точно не знаю… в каком-то детском саду, где он работал. Много лет назад.

Мария-Луиза тоже смотрит на нее. Неодобрительно — мало сказать.

— И ты мне ничего не сказала, Ханна?

— Я знаю, что должна была… Но я думала… я решила, что это просто-напросто глупая шутка. Ян же казался таким надежным, правда? И дети его обожали…

Хёгсмед прокашлялся.

— Собственно, я не должен этого говорить… но полиция была у него дома в выходные. Сделали много довольно сомнительных… я бы даже сказал, подозрительных находок. В частности, он рисовал комиксы… длинная серия комиксов со всякими ужасами, весьма и весьма насильственного содержания. Если отшелушить детали, речь, можно сказать, идет о навязчивой идее мести… Еще одна интересная деталь: один из соседей Хаугера когда-то работал в Санкта-Патриции, и Ян неоднократно расспрашивал его о возможностях побега.

Молчание. Ханна опускает голову.

— Бедный Ян, — тихо произносит она и добавляет, заметив, что все уставились на нее: — Я имею в виду… надо было ему как-то помочь. Мы все должны были быть более внимательны к его духовной жизни.

— Антисоциальные идеи очень трудно обнаружить, — утешает ее доктор Хёгсмед. — Диагноз подчас не под силу даже опытному специалисту.

И опять молчание. Долгое, ничем не прерываемое молчание.

— Ну вот… — говорит Хёгсмед, перелистав свои бумаги. — Вот и все, что я хотел вам сказать.

— Большое спасибо, доктор, — проникновенно произносит Мария-Луиза, сжимает руки на груди и улыбается Андреасу и Ханне. — Конечно, у всех есть вопросы, но мы займемся этим позже. Скоро начнут приводить детей.

Ханна быстро встает. Конечно, пора браться за работу. Все должны видеть, что происшедшее касается ее очень и очень опосредованно. Для нее это — обычный рабочий день.

И что? И в самом деле — обычный рабочий день в начале долгой, долгой зимы. Не считая того, что Ивана и Яна нет, а Лилиан на больничном.

Хлопает входная дверь.

Дети, думает она, надо срочно надевать маску доброй, обожающей детей, все понимающей воспитательницы.

И в самом деле, это Жозефин. На ней толстый темно-зеленый зимний комбинезон. За ее спиной возникают приемные родители. Девочка широко улыбается Ханне, теперь у нее выпал и второй передний зуб.

— Снег идет! — радостно кричит она.

— Разве? — Ханна выглядывает в окно — крупные, как мотыльки, хлопья медленно опускаются на землю. На улице — минус. Есть надежда, что снег останется лежать.

— Вот и замечательно. — Она улыбается в ответ. — Придут остальные, и мы пойдем играть в снегу. Будем делать снежных ангелов. А пока раздевайся.

Жозефин быстро снимает комбинезон и исчезает в игровой.

Можно расслабиться.

— Извините, — слышит она голос за спиной. — Вам не попадались здесь детские книги… такие, знаете, не типографские… сделанные от руки?

Ханна резко поворачивается:

— Простите?

Вопрос задала приемная мама Жозефин. Или опекунша, можно и так назвать. Женщина лет тридцати в серой шерстяной шапочке и узких черных очках.

Ханна почти никогда с ней не встречалась — Жозефин обычно приводил и забирал пожилой мужчина.

— Летом я оставила здесь несколько таких книг… Собственно, четыре штуки. Я написала их для старшей сестры, но ей не разрешили их взять.

Ханна прекрасно знает, о чем она говорит. Те самые книжки с картинками, что ей давал Ян. Но она качает головой:

— Понятия не имею… Но, пожалуйста, вы можете поискать. Может, они где-то здесь.

— Правда?

— Конечно. Проходите.

Женщина снимает зимнюю обувь и расстегивает куртку.

Ханна наблюдает:

— Вас зовут Алис Рами?

Женщина выпрямляется и кивает, но вид у нее настороженный. Смотрит прямо в глаза:

— Откуда вы это знаете?

— Я слышала о вас.

— Вот как? — не особенно приветливо спрашивает она, но Ханна все равно продолжает:

— Да… вы ведь музыкант?

— Была когда-то… много лет назад.

— И что случилось?

Рами вздыхает:

— Много чего… Моя сестра заболела. Ей становилось все хуже и хуже, да и я чувствовала себя не особенно… Так что с музыкой пришлось покончить.

Все понятно. Она говорит о своей старшей сестре, Марии Бланкер.

— Но она… ваша сестра то есть… получает необходимое лечение?

Господи, что за формулировка…

Алис Рами кивает, и Ханне очень хочется узнать, за что ее сестру поместили в Санкта-Психо. Но вместо этого она спрашивает:

— Вы надеетесь, она скоро выпишется?

— Да… Мы надеемся. Ради Жозефин.

— Замечательно… Я знаю, как это — ждать кого-то.

— Вы тоже ждете?

Ханна задумчиво покачала головой:

— Нет… уже нет. Раньше ждала. Ждала одного мужчину… замечательного по-своему человека.

Они замолчали. Из кухни послышались голоса, и на пороге появились Мария-Луиза и доктор Хёгсмед. Хёгсмед спрашивает что-то о личном шкафчике.

— Да, был… у него был личный шкаф. Он заперт, конечно, но у нас есть резервный ключ.

Ханна переводит взгляд на Рами. Вот она… женщина, которая снилась Яну Хаугеру всю осень. Он отчаянно искал ее — но не там. А она была совсем близко. Ну не ирония ли судьбы?

И так и не нашел. Ему так и не удалось получить ответы, но, может быть, Ханне стоит попробовать? Лилиан… вряд ли ей удастся восстановить дружбу с Лилиан. Почему бы не попробовать с Рами? Ей сейчас очень одиноко. Иван погиб, и она чувствовала себя заброшенной и никому не нужной.

— Пойдемте. Давайте искать книги вместе.

За спиной какой-то шум.

Мария-Луиза открыла шкафчик Яна. Он был так набит, что какие-то вещи вывалились на пол. Дождевик, велосипедный насос и несколько книг.

Ханне вовсе не хочется смотреть на его личные вещи. Она поворачивается к Рами:

— Можем поискать в ящиках с книгами…

Но та вроде ее и не слушает. Она смотрит на что-то, не отрывая глаз:

— Вот же они…

Рами права — книги лежат на полу под шкафом Яна. Ханна прекрасно их знает. «Зверомастер», «Ведьмина болезнь», «Вивека в каменном доме» и «Сто рук принцессы».

Четыре сказки об одиночестве.

Ханна хочет остановить Рами, но куда там… Та быстрым шагом подходит к шкафчику, втискивается между Марией-Луизой и Хёгсмедом, подбирает книги с пола и начинает листать.

— Кто-то в них рисовал… смотрите! Вы не знаете кто?

Она поднимает глаза на Ханну, но та молчит. Перед глазами у нее лицо Яна Хаугера.

На полу осталась еще одна книга. Ханна не видела ее раньше — она лежала под остальными.

Старая черная тетрадь с фотографией на обложке: с больничной койки прямо в камеру смотрит светловолосый мальчик.

Рами встает, не отводя взгляда от фотографии:

— И этот снимок я знаю… Я сама его сделала. Очень, очень давно… много лет назад. — Открывает тетрадь и читает имя: — Ян Хаугер. Он здесь работает?

Марии-Луизе явно неприятен этот вопрос.

— Нет, — говорит она. — К сожалению, он здесь уже не работает… А вы его знали?

Рами медленно наклоняет голову. Ханна чувствует, как откуда-то из живота поднимается панический ужас. Хочет что-то сказать, но Рами не обращает на нее внимания — перелистывает густо исписанные и разрисованные страницы.

Потом опускает дневник и тихо, задумчиво улыбается:

— Да, я его знала. Мы были друзьями — Ян и я.

Примечания

1

Имя произносится с ударением на первом слоге: И́ван, и никакой скрытой русофобии не содержит. — Здесь и далее примеч. пер.