Волчья ягода - Элеонора Гильм

Нюра хлюпнула носом и села на лавку у входа, подальше от глубокого сыновьего горя. Скоро надо будет обмывать покойницу, собирать соседок, посылать за попом в Соль Камскую, а пока Фимке нужно пережить страшную потерю.

– Как она умерла-то? Скажи, Анна, ты с ней была. – Нюрке послышалось что-то обидное и угрожающее в его надтреснутом, гнусавом от слез голосе.

– Как праведница умерла матушка, тихо и спокойно. Она жаловалась, что дурно стало, легла на лавку да заснула. Как праведница.

– Не мучилась ты, значит, – погладил Фимка холодные материны пальцы. – Спасибо тебе, Богородица.

– Тихо отошла, точно птица вылетела.

– А зачем так? За что? – Он жаловался, и обижался, и вглядывался в осунулое лицо своей молодой жены с пытливостью младшего брата.

У Нюрки мелькнула мысль-лисица: Фимка не в себе, головой тронулся от горя. Только что был строг и груб, а сейчас обратился в обиженное дитя.

Какой-то неясный голос прошептал, что в этот миг разрешено ей подойти поближе к мужу, строптивому Фимке. Рыжая Нюра пересекла избу, точно бурную реку перешла. Ноги увязали в соломе, устилавшей пол. Хребет кричал: «Не иди, остановись! Пусть ревет дальше», но она подошла к мужу, обхватила его мягкими руками, уткнулась носом в то славное место, где голова встречается с шеей, уткнулась так плотно, что его коротко стриженные волосы защекотали ее нос, а пузо вплотную прижалось к его спине, и жеребенок, точно почуяв отцовское тепло, засучил ногами.

Фимка не издал ни одного звука, но скоро она ощутила шершавость его пальцев на своем бедре. Простил ли он ее за то, что произошло прошедшей весной? И смогла ли она простить его, мужа-разбойничка, воина, злодея и убитого горем мальчика? И Нюра, и Фимка не знали сейчас, куда вспорхнет птица их семейного счастья.

* * *

Нюрка отлепила свое уставшее тело от мужа, и тот сразу отстранился, точно движение ее стало для него знаком: не забывать былые обиды и лелеять гнев.

– Я за попом поеду, – скупо проронил он, и Нюра кивнула.

Полночи возилась она, обихаживая покойницу. Машка-пермячка сунулась было в избу, но Нюрка прогнала ее. История про нее и Фимку, которую сказывала она Аксинье, была выдумана ей одной бессонной ночью. Но рассказанное могло стать правдой, если бы муж хоть раз улыбнулся Машке-бесстыднице, сказал пару ласковых слов.

Фимка вернулся за полночь, злой, точно бес: коренной повредил заднюю ногу, и до города доехать он не смог. Мать его лежала посреди избы, обряженная в новый сарафан, в лучшем своем убрусе и бусах в три нити. Она давно наказывала Нюрке, чтобы украшения (а было-то их – крест нательный, бусы да серьги на дне сундука) невестка забрала себе.

– Зачем мне, покойнице, наряды? Перед чертом, что ль, красоваться? – смеялась она, не боясь поминать нечистого.

Нюрка нарушила волю свекрови, обрядила ее как положено: во все лучшее и новое. Пусть муж будет доволен. Фимка, равнодушный к мелочам, не заметил ее стараний, поправил свесившийся с лавки подол, провел ласково по стылым рукам, сложенным на груди.

– Как жить-то мы с тобой будем? – спросил он, и Нюрка замерла, не зная, что ответить мужу.

Он стащил сапоги и грохнул ими об стену так, что мертвая свекровь содрогнулась. От скорби быстро перешел к ярости святотатственной.

– Так и будем, – пискнула Рыжая Нюра.

– Сказал я отцу твоему и брату, что не хочу тебя в жены брать. Не нужна мне жена… – он замолк, точно искал рассыпавшийся под лавкой горох, – предательница.

– Ефим, не вини меня за прошлое. Я сама не своя была, точно помешалась: мыслимое ли дело, из-за меня человека убили.

– Того человека убить надобно было сто раз и лишь на сто первый в ад отправить.

– Ты мог рассказать все Якову, он бы по справедливости поступил!

– А доказал бы вину Никашки? Каким бараном? Слово девки против его слова… Кто бы поверил?

Нюрка склонила голову пред мужем и вспоминала тот дурацкий разговор, что разрушил ее любовь и жизнь.

* * *

Сколько корила она себя за болтливость и малоумие! Сколько раз проклинала второй день разгульной свадьбы Голубы и Лукерьи Репиной! Случилось то, чего так жаждала Рыжая Нюра: крупный, взрослый, опасный Ефим зажал ее в темном углу отчего дома, среди прохудившихся горшков и старых сундуков. Его сухие губы так жарко впивались в нее, руки так безжалостно задирали одежду, вся она так захвачена была горячей вьюгой, что сливает воедино парня и девку, что даже не вскрикнула, не пожаловалась любимому, не испугалась – стала женой, чего здесь бояться-то?

Ефим враз поменялся, из насмешливого и наглого красавца обратился в заботливого жеребца. Он не отходил от Нюрки, улыбался лишь ей, и в каждом его взгляде читала она воспоминание о перестуке горшков в клети и жарком шепоте.

– Ты когда руки моей пойдешь просить? – не смолчала она, знала же: без этого теперь никак нельзя.

– Так завтра спозаранку и пойду. Или к обеду? Или вечером? Когда лучше? Нюрка моя, сладкая егоза…

– Ты счастливый теперь? Счастливый? Скажи, Фимка. Во мне никогда не было такой радости, за всю жизнь. – Она вглядывалась в его лицо, и готова была гладить каждую морщину, каждую оспину на левой щеке.

– Хорошая ты девка, Нюра, такая мне нужна… А счастье… За брата своего, Кузьму, за слезы материны отомстить – вот счастье было бы, – говорил с ней, точно со своей душой наедине был.

Нюрка даже не обиделась, что не считает Ефим их безоглядное единение счастьем. Мужики – поросль другая, на бабью не похожая, эту истину Нюрка знала давно.

– А если скажу я тебе, кто злодей, кто брата твоего уморил, ты шибче меня любить будешь? – Нюра говорила несерьезно, игриво, точно баловалась, а не тайну открывала.

– Знаешь? Говори! – Фимка подошел к ней совсем близко, но губы его сейчас не собирались прижиматься к ее устам, он весь стал словно зверь, что чуял добычу.

– Пошутила я, не знаю ничего толком. Я дразнила тебя… Ефим, ты чего? – Нюра бормотала глупости и с радостью бы убежала сейчас из темной холодной клети.

– Ты со мной, Нюрка, игрища не затевай. Знаешь – говори, нет – дура, если решила о таком, о смерти брата моего шутить.

– Не дура я, и не шутила вовсе. Ты почему так говоришь-то со мной? Словно чужая тебе, словно не суженая твоя.

– Суженая, суженая. Говори, Нюра, не томи душу.

– Видали мы… Я, Зойка мелкая да Аксиньина Нютка… Из лесу шел один из наших, еловских…

– Кого видали? Да говори