Моё поколение - Илья Бражнин

Они кивнули головами:

— Да, конечно.

Геся поскребла ногтем пальца наледь на стекле и сказала:

— Ведь он, наверно, добрый и отзывчивый мальчик. Как он мог так страшно писать?

Мишка Соболь и Рыбаков молчали. Добрый мальчик — это, по-видимому, совсем не вязалось с представлением о Никишине, но сейчас и это не казалось странным. Наоборот, это толкало к пониманию раздирающих Никишина противоречий.

— А ведь, в сущности, верно, — сказал Мишка Соболь на улице Рыбакову, — хотя, казалось бы, к Никишину и не подходит. В конце концов потому, верно, и вышла эта проклятая штука, что внешнее, окружающее, что делало Николая таким угрюмым и злым, не отвечало внутреннему содержанию его души. Она очень верно определила.

— Психология, — проворчал Рыбаков с неожиданной резкостью. — Дело надо делать, драться, а не философию разводить!

Он махнул рукой и, сойдя с обледенелых мостков, уныло побрел посередине дороги.

Глава третья. КТО КОГО ОБСКАЧЕТ

Усилиями классных организаторов и комитетчиков удалось увести старшеклассников с последнего урока. Правда, ушли не все. Демонстративно осталась группа Любовича; кой-где в других классах остались трусливые одиночки. Самое начало забастовки отсрочено было на один урок против намеченного. И всё же комитет считал её своей несомненной победой. Пятый урок во всех старших классах был сорван. Были вручены педагогическому совету через его секретаря требования гимназистов и угроза объявить общегимназическую забастовку в случае неудовлетворения требований.

Получение этих требований и неожиданная забастовка поставили Алексея Модестовича в трудное положение. Он не имел полномочий разрешать подобные вопросы единолично, он не мог также руководить педагогическим советом в отсутствие директора и Инспектора. Между тем до начала заседания оставалось всего несколько часов. Он стукнулся было в кабинет директора, но дверь оказалась замкнутой изнутри, и на стук никто не отвечал. Алексей Модестович на цыпочках отошел по коридору к учительской и заглянул в неё. Педагоги разошлись по домам. Только Иван Карлович Гергенс сидел в углу учительской и, грустно вздыхая, поправлял сегодняшние работы третьеклассников. Он был искренне огорчен и напуган бурным течением событий. Душа его тяготела к мирным трудам. Напуганный дневными перипетиями, он щедро расставлял тройки за работы, которые больше двойки не заслуживали, особо же плохие работы дипломатически оставлял без оценки. Он боялся этих маленьких безжалостных бесенят и предпочитал не ссориться с ними. Охотно променял бы он тягостное бремя педагога на иную, более соответствующую его характеру профессию. Но ничего, кроме скромных познаний по немецкому языку и кроткого нрава, у него за душой не было, и он покорно тянул свою лямку.

— Шли бы вы домой, Иван Карлович, — сердито буркнул Алексей Модестович, входя в учительскую.

Иван Карлович пугливо огляделся и тотчас начал собирать тетради. В коридоре он шарахнулся от неожиданно распахнувшейся двери директорского кабинета и торопливо затрусил к выходу.

Аркадий Борисович постоял на пороге кабинета, поглядел ему вслед и, чуть сгорбившись, направился к учительской. Алексей Модестович, увидев Аркадия Борисовича, смущенно откашлялся. Он не знал, как держать себя с человеком, получившим в его присутствии публичную пощечину. В конце концов он пробормотал что-то несвязное и подал начальнику переданные гимназистами требования.

— Хорошо, — сказал Аркадий Борисович, принимая бумагу, и, не читая её, торопливо прошел к окну.

Алексей Модестович, любопытствуя, покосился в его сторону, отметив про себя отрывистость брошенной реплики и несвойственную Аркадию Борисовичу торопливость и сбивчивость в движениях.

«Так, — сказал себе Алексей Модестович, — мы сбивчивы в походке, мы сбивчивы в поступках, мы биты…». Он поспешил откланяться и дальнейшие свои размышления продолжал уже на улице. Битый начальник — уже только наполовину начальник. У него нет авторитета, нет устойчивости, нет будущего (по крайней мере в том учебном заведении, в котором его били). Следовательно, ориентация меняется. Адам Адамович — теперь возможный кандидат в директора или прежде во временноисправляющие должность директора, тогда старшинство на инспекторскую должность за ослаблением позиций Степана Степановича должно быть несомненно…

Алексей Модестович приятно осклабился и, почувствовав внезапный прилив благодушия, решил, поворачивая к дому: «Выпью перед обедом рюмку водки».

Волнения и трепетания его честолюбивой души не мешали сохранять внешнее равновесие. Он мирно отобедал у благополучного семейного очага с тихой женой из бывших воспитанниц Смольного института и двумя дочерьми. После этого он вздремнул часок и отправился на заседание педагогического совета. Здесь убедился он в том, что отношения с битым начальником неловки не только для него одного. Некоторые вовсе не явились на заседание, остальные либо настороженно молчали, либо, напротив, с усердием болтали о сугубо посторонних вещах, будто зубную боль заговаривали. При появлении Аркадия Борисовича они умолкли.

Заседание, которое, казалось бы, должно было протекать в накаленной атмосфере жарких событий дня, шло как бы в безвоздушном пространстве — глухо и безжизненно. Каждый прятал глаза от другого. Аркадий Борисович поглощен был положенным перед ним листом бумаги, на котором, впрочем, ему нечего было писать, так как журнал заседаний вел секретарь совета. Он же прочитал готовое предложение о немедленном исключении без права поступления в какое-либо другое учебное заведение учеников седьмого класса Никишина Николая и Соколовского Андрея. Текст предложения составлен и написан был самим Аркадием Борисовичем, и Алексей Модестович не то по неразборчивости почерка, не то по другой причине сильно запнулся на фамилии Соколовский. Неловкость за столом заседания увеличилась, когда Аркадий Борисович откашлялся и сухим, бесстрастным голосом, очевидно противоречившим вспыхнувшему на щеках румянцу, справился о мнении совета.

Все замялись. Мезенцов, сбиваясь и краснея, сделал попытку угоднически выгородить директорского сына, упомянув о «безупречном в прошлом поведении» и напирая на попытку остановить Никишина и на последующий «мгновенный психический аффект». Однако не успел Игнатий Михайлович представить и половины своих аргументов, как понял по смущенному молчанию окружающих, по внезапной бледности щек Аркадия Борисовича, что, распространяясь об утреннем происшествии, совершает непростительную бестактность. Совершенно сбившись от этой ужасной мысли, он смолк, не закончив даже начатой фразы.

Аркадий Борисович тотчас торопливо заметил, что ввиду совершенной ясности вопроса полагает его решенным. Он оглядел педагогов, спешивших согласно кивнуть головами. Но тут поднялся с места словесник Малецкий.

— Нет, вопрос нельзя считать решенным, — сказал он громко и раздельно, — я не согласен с самой постановкой вопроса. Вопрос разбирается не в должной плоскости. Исключить — это ещё не значит разрешить создавшееся положение. Обстоятельства требуют рассмотрения вопроса во всей его совокупности, во всей его сложности. Беспокойство, царящее сейчас среди гимназистов и приведшее к сегодняшнему инциденту, имеет глубокие причины, и формальные, административные меры едва ли пригодны в данном случае и едва ли исчерпывают вопрос. Роль воспитателей-педагогов обязывает к совершенно иному подходу к подобного рода явлениям.

Словесник сделал паузу и оглядел присутствующих. Они подняли головы — удивленные и потревоженные внезапной вылазкой молодого учителя. Она вызвала общее движение, которое усилилось, когда Степан Степанович, кашлянув, грузно поднялся с места и сказал:

— Со своей стороны я осмелюсь заметить, что всемерно поддерживаю точку зрения, высказанную Афанасием Николаевичем. Неуклонная справедливость, которая одна должна руководить нами в данном деле, диктует нам именно тот путь, на который нам только что указали. В течение прений полагаю высказаться подробней, пока же считаю для себя долгом заявить о своем настойчивом желании рассматривать, как выразился Афанасий Николаевич, вопрос по совокупности, особливо в приложении к делу об учащемся Никитине, на мой взгляд увольняемом из гимназии совершенно несправедливо.

Степан Степанович тяжело опустился на место. «Рассмотрение по совокупности» всех вопросов, связанных с поведением учеников, дисциплиной и последними гимназическими событиями, было формулой, разбивающей систему умолчаний, обиняков и обхода щекотливых мест, как бы молчаливо принятую собранием с самого начала. Совету предстояло выбрать один из двух намеченных путей. На мгновение казалось, что собрание вспыхнет, подобно костру из сухого валежника, но тотчас стало ясно, что ввиду двусмысленного положения начальника каждый считает и для себя двусмысленность и обходы наилучшим образом действия. К тому же Аркадий Борисович поспешил вернуть собрание на первоначальный путь, объявив вопрос решенным. Большинство присутствовавших поспешило согласиться с этим.