Нюрнбергский дневник - Густав Гилберт

Хохот в зале, когда Риббентроп произнес тогда эту фразу, до сих пор воспринимался им весьма болезненно.

— То есть вы считаете, что лучше пригрозить войной, чем вести ее, — уповал на логику я.

Риббентроп согласился.

— Но когда на ваш блеф никто поддаться не желает, остается лишь один выход — война. Угроза войной — это ведь, но сути, гангстерский прием, как по-вашему?

В ответ Риббентроп принялся бормотать о том, что дипломатию вообще нелегко понять, но дипломат непременно уловит его мысль.

Камера Йодля. Йодль напомнил о том, что он тоже был против расстрела британских летчиков.

— Чистейшее, преднамеренное, ничем не оправданное преступление! Я знал, что нам за него уже никогда и ничем не оправдаться. Вот тогда я понял, что за человек Гитлер. В подобных вопросах я всегда вставлял ему палки в колеса, поскольку понимал, что Кейтель не тот человек, на кого можно в таком случае опереться. Но этот приказ о расстреле пленных английских летчиков — это было не что иное, как ярость Гитлера, которую он решил выместить на Кейтеле, которого считал виновным в том, что побег не был предотвращен. Я знал, что этот инцидент нам никогда не понять и не разъяснить. И когда англичане после перемирия перво-наперво потребовали к себе Кейтеля, я сразу же сказал ему — это из-за тех самых летчиков.

— Убийство 50 беглых военнопленных и расправа над Жиро, по-моему, куда сильнее волнуют военных, чем вся программа геноцида в целом, жертвой которой пали миллионы ни в чем не повинных евреев и других идеологических противников, — предположил я.

— Да, конечно — ведь здесь затронута наша честь! К тому, о чем вы только что сказали, мы никакого отношения не имели. И будет доказать, что мы действительно не имели к этому никакого отношения.

Йодль продолжал разъяснять мне, как Гитлер похоронил весь вырабатываемый веками кодекс чести офицера. Гитлер, но словам Йодля, олицетворял новый, радикальный произвол, не вписывавший в мир деятелей прежней эпохи — в мир Гинденбурга, Нейрата и других. Даже Геринг, и тот почитал кодекс чести офицера и во многих случаях оказывал влияние на фюрера.

— Как вы расцениваете то, что Геринг до сих пор пребывает в позе верного сторонника фюрера? — поинтересовался я.

Мои слова вызвали у Йодля улыбку.

— Ну, в его случае это вполне естественно — он ведь по самые уши увяз во всем этом, поскольку он именно из тех, кто продвигал эту партию к власти, кто два десятка лет на весь мир провозглашал непоколебимую верность фюреру, поэтому ему только и остается, что продолжать быть верным ему… Но остальные офицеры с самого начала были настроены враждебно к нацизму. И мы подчинились Гитлеру только потому, что был выбран рейхсканцлером. Очень забавно, но ведь Геринг в последние 2–3 года периодически просто исчезал неизвестно куда. Ходил на охоту, вел упорядоченную, комфортную жизнь в своих замках, собирал предметы искусства — в такие периоды добраться до него было невозможно.

Камера Шпеера. Шпеер полагал, что Кейтель честнее Геринга. Он не только заявил о своей готовности взять на себя ответственность за все приказы за его подписью, но и признать, что они — преступны и что он знал, какие последствия возымеют. Геринг же, наоборот, во все горло вопил о своей верности фюреру, прекрасно понимая, что за это его никто не повесит, но всеми способами старается отмахнуться от совершенных им преступлений. У него в ходу целый арсенал средств увернуться, каким-то образом смягчить предъявлямые ему пункт за пунктом обвинения, среди которых не последнюю роль играет его изворотливость в спорах и умение в нужный момент подкинуть верный аргумент. В ответ на обвинение в том, что он в 1938 году произнес свою знаменитую фразу, что, мол, куда лучше уничтожить на 200 евреев больше, чем приводить в негодность столько добра, реакция Геринга была проста — дескать, это «высказывание было допущено мною в запале». В отношении 50 расстрелянных британских летчиков он заявил, что, мол, он на тот период отсутствовал и был резко против подобной меры. На обвинение в соучастии в подготовке захватнической войны он попытался доказать, что всячески желал избежать се, пытался вести переговоры через Далеруса, хотя обвинение очень скоро доказало ему, что эти шаги были им предприняты для отвода глаз. Он пытался обернуть к своей выгоде даже такие, казалось бы, малозначительные события, как, например, его отказ выдать офицера люфтваффе, высказывавшего против того, чтобы над британскими летчиками был устроен суд Линча.

Шпеер до сих был обеспокоен тем, что своей позой верного вождю патриота Герингу удалось убедить очень многих, но он верит, что в конце концов этот процесс сумеет доказать виновность нацистских фюреров.

Утреннее заседание.

Сэр Дэвид Максуэлл-Файф продолжил перекрестный допрос Кейтеля, предъявив ему вину за казнь 50 британских летчиков и агрессивные намерения по отношению к Польше и Чехословакии.

Перекрестный допрос завершился сделанным Кейтелем заявлением о том, что если бы генералы знали, какова истинная цель Гитлера, они бы устранили его. Затем мистер Додд вынудил Кейтеля к признанию в сознательной передаче преступных приказов Гитлера. При повторном опросе адвокатом Кейтель вновь подтвердил, что его можно упрекнуть в слабости и виновности, но никак не в неверности и непорядочности. (На это высказывание Геринг отреагировал тихой бранью и проклятиями.) На вопрос судьи Лоуренса, пытался ли когда-нибудь Кейтель в письменной форме высказать свое несогласие с каким-нибудь из решений Гитлера, подсудимый ответил отрицательно.

Обеденный перерыв. Когда Кейтель вернулся на скамью подсудимых, стало известно, что Геринг снова высказывал ему упреки за излишнее откровение при ответе на весьма опасные вопросы.

— Черт возьми, с какой стати давать такие до неприличия прямые ответы! Вам следовало бы сказать, что вы были исполнительным солдатом и выполняли все приказы без исключения! А на вопросы типа преступные ли это приказы или нет, вам вообще не следовало отвечать. Дело ведь не столько в вопросе, а в ответе на него. И такие опасные вопросы следует обходить, дожидаясь вопроса, на который вам отвечать легко и удобно, вот тогда и откровенничайте, сколько влезет!

— Но не могу же черное называть белым! — возмутился Кейтель.

Геринг не отставал:

— Вы всегда можете обойти такие вопросы до тех пор, пока не зададут такой вопрос, на который вам удобно ответить. А они, рано или поздно, все же зададут его!

Кейтель промолчал.

После того как обвиняемые направились наверх на обед, Кейтель обратился ко мне:

— Я на все отвечал так, как обещал вам. Я даю искренние ответы — даже если вопросы исходят от мистера Додда. Он спросил меня, признаю ли, что передавал преступные приказы. Я ответил: «Да». А как еще отвечать? Как они это будут оценивать, их дело. Но так было. Конечно, если уж быть предельно точным, необходимо сослаться на статью 47 нашего военного закона, согласно которому исполнение приказов, когда отдававший их руководствовался преступными мотивами, преступлением считаться не может. Такие приказы я не выполнял — я их передавал дальше но инстанции. Но в конце концов, все это юридические тонкости, нет смысла пытаться использовать подобный подход.

Камера Гесса. В рамках подготовки к защитительной речи Кальтенбруннера я общался с недавно захваченным в плен Рудольфом Францем Фердинандом Гессом, возраст 46 лет, бывшим комендантом концентрационного лагеря Освенцим.

После завершения тестирования у нас состоялась краткая беседа о его деятельности в период с мая 1940 года по декабрь 1943 года на должности коменданта концентрационного лагеря Освенцим, главного лагеря смерти для евреев. Он с готовностью подтвердил, что в под его руководством было умерщвлено приблизительно 2,5 миллиона евреев.

Уничтожение было начато летом 1941 года. Памятуя скепсис Геринга, я решил уточнить у Гесса, каким образом практически вообще можно было уничтожить два с половиной миллиона людей.

— Практически? — переспросил он. — А в этом ничего сложного не было — вполне можно было уничтожить еще больше.

На мой несколько наивный вопрос, сколько людей можно уничтожить за час, Гесс ответил, что, если исходить из 24-часового рабочего цикла, за одни сутки можно умертвить до 10 тысяч человек. Существовало 6 камер уничтожения. В двух больших таких камерах помещалось по 2000 человек, а в каждой из четырех меньших камер — по 1500 человек, что и составляло 10 000 человек. Я попытался вообразить себе, как это все происходило, но бывший комендант лагеря решил внести коррективы.

— Нет, вы рассуждаете неверно. Умерщвление много времени не занимало, это происходило быстрее всего остального. 2000 человек вполне можно умертвить за каких-то полчаса, но вот сжигание трупов — дело хлопотливое и длительное. Убивать было легко, тут вполне можно обойтись силами нескольких охранников — заключенные просто входили в камеру, думая, что им предстоит помывка под душем, но вместо воды мы подавали туда смертельный газ. Все проходило очень быстро.