Американский психопат - Брет Эллис

— Что?

— Почему бы тебе не сходить в туалет? — спрашиваю я. Метрдотель приближается к нам, без улыбки пробираясь через переполненный ресторан.

— Зачем? То есть… ты считаешь, мне надо?.. — спрашивает она в полном замешательстве.

— Просто… иди, — шиплю я, отчаянно стискивая ей руку.

— Но мне не надо, Патрик, — протестует она.

— О господи, — бормочу я. Теперь уже все равно поздно.

Метрдотель идет к своему столу, просматривает книгу, отвечает на телефонный звонок, через несколько секунд вешает трубку, потом смотрит на нас, без явного неудовольствия. Метрдотелю по меньшей мере пятьдесят и его длинные волосы собраны в хвостик. Чтобы привлечь его внимание, я дважды кашляю и жалко заглядываю ему в глаза.

— Да? — спрашивает он, словно его потревожили.

Перед тем. как внутренне задрожать, я удостаиваю его величественным взглядом:

— Заказ на девять… — сглатываю я. — На двоих.

— Да-а-а? — растягивая слово, подозрительно спрашивает он. — Фамилия?

Потом он поворачивается к проходящей мимо официантке, — ей лет восемнадцать, она красивая, как модель. Она спрашивает: «А где лед?» Пронзив ее взглядом, он орет: «Не сейчас. Хорошо? Сколько раз тебе говорить?» Официантка смиренно пожимает плечами и тогда метрдотель указывает в сторону бара: "Лед там". Он оборачивается к нам, и я искренне напуган.

— Фамилия, — командует он.

А я думаю: "почему из всех, блядь, ебаных фамилий именно эта?"

— Шроутц.

О боже.

— Мистер и миссис Шроутц.

Лицо у меня, я уверен, пепельное, фамилию я произношу механически, но метрдотель слишком занят, чтобы не купиться, а я даже не удосуживаюсь взглянуть на Джин, которая, я уверен, совершенно озадачена моим поведением. Нас ведут к столику Шроутцев — я уверен, что он хреновый, но я все равно чувствую облегчение.

Меню уже лежит на столе, но я так нервничаю, что слова и даже цены кажутся мне китайской грамотой, и я полностью потерян. Официантка принимает наш заказ на напитки — та самая, что не могла отыскать лед — а я ловлю себя на том, что говорю вещи, не слушая Джин, что-то вроде «защита озонового слоя — это действительно клевая идея» и рассказываю тупые анекдоты. Я заставляю себя улыбаться, я где-то далеко, и вскоре — буквально через несколько минут, — официантка даже не успела рассказать нам о фирменных блюдах, — я замечаю у входа высокую, красивую пару, которая разговаривает с метрдотелем, и, глубоко вздохнув, с пустой головой, заикаясь, я заявляю Джин: «Сейчас у нас будут неприятности».

Она поднимает глаза от меню и отставляет свой стакан безо льда. «Почему? В чем дело?»

Метрдотель смотрит на нас, на меня, через весь зал, и ведет пару к нашему столику. Если бы эти люди были низкими, толстыми, если бы они были евреями, я бы смог удержать этот столик, даже без помощи полтинника. Но эта пара выглядит так, слово только что сошла с рекламы Ralph Lauren, и хотя мы с Джин выглядим точно так же (как и все остальные в этом проклятом ресторане) — на мужчине смокинг, а девушка — весьма пригодная для ебли крошка — увешана бриллиантами. Это реальность, как сказал бы мой отвратительный братец Шон, и я должен с ней столкнуться. Теперь, заложив руки за спину, метрдотель стоит у нашего стола, не улыбаясь, и после долгой паузы спрашивает: "Мистер и миссис… Шроутц?"

— Да? — я изображаю спокойствие.

Он просто смотрит. Все это сопровождается неестественным молчанием. Его жирный, седой хвостик свисает, словно какой-то символ зла.

— Знаете, — в конце концов произношу я вкрадчиво, — я знаком с шеф-поваром.

Он продолжает смотреть. Пара, стоящая позади него, тоже смотрит на нас.

После еще одной долгой паузы я, неизвестно зачем, спрашиваю: «Он… в Аспене?»

Это ни к чему не ведет. Вздохнув, я поворачиваюсь к Джин, у которой абсолютно озадаченный вид.

— Ладно, пойдем.

Она тупо кивает. Униженный, я беру Джин за руку, и мы поднимаемся — она медленнее меня — прошмыгиваем мимо метрдотеля и пары, пробираемся через переполненный ресторан, а когда мы на улице, я полностью опустошен и, как робот, бормочу себе под нос: «я должен был предвидеть должен был предвидеть должен был предвидеть», — но Джин со смехом скачет по улице, таща меня за собой и когда я, наконец, замечаю ее неожиданное веселье, между смешками она фыркает: "Это было так смешно", и, пожимая мой стиснутый кулак, сообщает мне: "У тебя такое спонтанное чувство юмора". Потрясенный, деревянным шагом идя рядом, не обращая на нее внимания, я задаю себе вопрос: «Куда… теперь?» — и через секунду появляется ответ — «Аркадия», в сторону которой мы, видимо, и направляемся.

После того, как Хамильтон Конвей принимает меня за какого-то Теда Оуэна и спрашивает, не могу ли я провести его сегодня в «Petty's», я отвечаю: «Посмотрим, что я смогу сделать», — а затем обращаю внимание (точнее, то, что от него осталось) на Джин, сидящую напротив меня в почти пустой зале «Аркадии» — после того, как Конвей ушел, заняты всего пять столиков. Я заказал J&B со льдом. Джин потягивает белое вино и говорит о том, что на самом деле ей хочется «заняться банковской коммерцией», а я думаю: «ну-ну, мечтать не вредно». Кто-то еще, кажется, Фредерик Диббл, останавливается у нашего столика и поздравляет меня по поводу счетов Ларсона, а потом имеет смелость произнести: «Ладно, потом поговорим, Сол». Но я где-то далеко, за миллионы миль отсюда, а Джин этого не замечает: она говорит о новом романе, который прочла, какого-то молодого автора — я видел, что обложка сплошь неоновая, а тема — возвышенные страдания. Почему-то мне кажется, что она говорит о чем-то другом, и я слышу, как, не глядя на нее, говорю: «Надо иметь слоновую кожу, чтобы выжить в этом городе». Она вспыхивает, кажется смущенной, делает еще один глоток вина — отличного совиньон блан.

— Ты кажешься отстраненным, — замечает она.

— Что? — спрашиваю я, моргая.

— Я сказала, ты кажешься отстраненным, — говорит она.

— Нет, — вздыхаю я. — Я все тот же гадкий мальчишка.

— Это хорошо.

Она облегченно — мне это снится? — улыбается.

— Слушай, — говорю я, стараясь задержать взгляд на ней. — А что тебе на самом деле хочется в этой жизни?

Потом, памятуя о том, как она гундосила о карьере в банковской коммерции, я добавляю:

— Только коротко, знаешь, сжато.

И затем:

— И не говори мне, что тебе нравится работа с детьми.

— Ну, мне хотелось бы путешествовать, — повествует она. — Или вернуться в школу, я не знаю, на самом деле…

Она задумчиво замолкает и простодушно заявляет:

— У меня такой период в жизни, когда кажется, что возможностей полно, но я такая… Я не знаю… я очень неуверенная.

— Мне также кажется, что для людей важно сознавать свои пределы.

Потом, ни с того ни с сего, я спрашиваю:

— А у тебя есть парень?

Она застенчиво улыбается, вспыхивает и говорит:

— Нет. Ничего серьезного.

— Интересно, — бормочу я.

Я открываю меню и изучаю цены.

— А ты с кем-нибудь встречаешься? — робко осмеливается она спросить.

Я решаю взять рыбу-лоцман с тюльпанами и корицей, и, вздыхая, ухожу от ответа:

— Просто я хочу серьезных отношений с особенным для меня человеком, — и, не дав ей времени на ответ, спрашиваю, что она будет заказывать.

— Наверное, макрель, — говорит она, и прищуривается. — С имбирем.

— А я буду рыбу-лоцман, — говорю я. — Мне начинает нравится. Рыба-лоцман, — говорю я, кивая.

Позже, после посредственного ужина и бутылки дорогого калифорнийского каберне-совиньон и одной порции крем брюле на двоих, я заказываю стаканчик пятидесятидолларового портвейна, а Джин пьет эспрессо без кофеина и спрашивает меня, откуда произошло название ресторана. Я рассказываю ей, ничего не придумывая, — хотя меня так и подмывает сказать какую-нибудь чушь, только чтобы посмотреть, поверит ли она. Сидя напротив Джин во мраке «Аркадии», легко поверить, что она проглотит все, что угодно, — ее влюбленность делает ее беззащитной. Я нахожу это на удивление неэротичным. Я даже мог бы рассказать ей про мою приверженность апартеиду и вынудить ее найти причины, по которым ей следует согласиться со мной и вложить крупную сумму денег в расистские организации, которы…

— Аркадия — это древняя область в Пелопоннесе, это в Греции. Она была основана в 370 году до нашей эры, и была полностью окружена горами. Ее крупнейшим городом был… Мегаполис, который стал и центром политической активности и столицей Аркадийской конфедерации…

Я делаю глоток портвейна, густого, крепкого и дорогого.

— Он был разрушен во время греческой войны за независимость.

Я снова замолкаю.

— Первоначально Пану поклонялись в Аркадии. Ты знаешь, кто такой был Пан?

Не сводя с меня глаз, она кивает.