Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или - Айн Рэнд

Рывком поднявшись, она почувствовала жуткую слабость. Горящая лампа, бросавшая свет на кипы бумаг — ее безрадостную незаконченную работу — казалась неуместной при утреннем свете. Дагни заставила себя не думать о деле и дойти до ванной комнаты, чтобы плеснуть в лицо холодной водой.

Слабость прошла, как только Дагни вновь ступила на порог кабинета. Неважно, какой была предшествующая ночь, она не могла припомнить утро, когда бы в ней не просыпалось ощущение подъема, тихого волнения, рождавшего в теле энергию, а в уме — жажду деятельности. Это было начало ее дня, дня ее жизни.

Дагни посмотрела сверху на город. Пустые пока что улицы казались шире и в ослепительной чистоте весеннего воздуха словно ожидали, когда их вновь запрудит бурная, деятельная толпа. Календарь вдалеке сообщал: сегодня первое мая.

Усевшись за стол, Дагни с вызовом улыбнулась. Она ненавидела читать отчеты, но это была ее работа, ее железная дорога. Она закурила сигарету, решив про себя, что все закончит к завтраку, и, выключив ненужную лампу, придвинула к себе бумаги.

Отчеты поступали от генеральных менеджеров четырех регионов сети дорог Таггертов. Машинописные страницы отчаянно кричали о поломках оборудования. Далее следовало сообщение об аварии на главной линии неподалеку от Уинстона, штат Колорадо. Новый бюджет Департамента по эксплуатации, исправленный с учетом повышения тарифов, которое Джим выбил на прошлой неделе. Медленно просматривая колонки цифр, Дагни не могла отделаться от раздражения: все эти расчеты были сделаны с допуском, что объем грузоперевозок останется без изменений, и к концу года повышение тарифов принесет добавочный доход. Она-то знала, что тоннаж грузоперевозок неуклонно снижается, поэтому повышение тарифов не сыграет роли, и к концу года потери превысят все предыдущие.

Когда она подняла голову от бумаг, то с неприятным изумлением увидела, что на часах уже девять двадцать пять. Из приемной доносился приглушенный шум голосов: это сотрудники начинали рабочий день. Дагни удивилась, что никто до сих пор не вошел к ней в кабинет, и тому, что молчит телефон. Обычно к этому часу жизнь уже кипела вовсю. Дагни посмотрела в настольный календарь и увидела пометку: ровно в девять ей должны были позвонить из «Макнил Кар Фаундри» по поводу новых грузовых вагонов, которых «Таггерт Трансконтинентал» дожидалась уже шесть месяцев.

Дагни переключилась на внутреннюю связь, чтобы вызвать секретаря. Голос девушки прозвучал испуганно.

— Мисс Таггерт! Вы здесь, в кабинете?

— Я опять ночевала здесь. Не хотела, но так получилось. Мне звонили из «Макнил Кар Фаундри»?

— Нет, мисс Таггерт.

— Как только позвонят, соедините меня немедленно.

— Да, мисс Таггерт.

Отключив переговорное устройство, она задумалась, не показалось ли ей, что в голосе секретарши слышалось странное, неестественное напряжение.

От голода слегка кружилась голова, и Дагни подумала, что нужно бы спуститься вниз и выпить чашку кофе, но оставался еще один отчет главного инженера, так что вместо кофе она закурила очередную сигарету.

Главный инженер наблюдал за установкой на главной магистрали рельсов из риарден-металла, снятых с закрытой линии Рио-Норте. Дагни сама выбрала отрезки пути, срочно нуждавшиеся в ремонте. Открыв отчет, она с гневным недоверием прочитала о том, что главный инженер прекратил работы на горном участке вблизи Уинстона, Колорадо. Он рекомендовал изменить планы, и рельсы, предназначавшиеся для Уинстона, направить на ремонт ветки Вашингтон-Майами. Причина состояла в том, что на прошлой неделе на указанной линии произошло крушение, и мистер Тинки Холлоуэй из Вашингтона, путешествовавший с группой друзей, опоздал на три часа. Главному инженеру было доложено, что мистер Холлоуэй выразил по этому поводу крайнее недовольство. Несмотря на то, что с технической точки зрения участок линии Майами находится в лучшем состоянии, чем Уинстон, не следовало забывать о том, что ветка Майами перевозила «более социально значимый слой пассажиров». Поэтому главный инженер предлагал подождать с ремонтом Уинстона и пожертвовать горным участком ради ветки, на которой «Таггерт Трансконтинентал» не может позволить себе «производить неблагоприятное впечатление».

Дагни читала, яростно черкая пометки на полях отчета, решив, что сегодня первым делом прекратит вопиющее безобразие.

Зазвонил телефон.

— Да? — схватив трубку, ответила Дагни. — «Макнил Кар Фаундри»?

— Нет, — ответил голос секретарши. — Сеньор Франсиско д’Анкония.

Пораженная Дагни молча уставилась на телефонную трубку.

— Хорошо… Соедините.

Послышался голос Франсиско.

— Я вижу, ты, как всегда, в кабинете. — В напряженном голосе звучала резкая насмешка.

— А где ты ожидал меня найти?

— Как тебе новая директива?

— Какая еще… директива?

— Мораторий на мозги.

— О чем ты говоришь?

— Ты видела сегодняшние газеты?

— Нет.

Последовала пауза, потом он заговорил изменившимся, суровым голосом:

— Посмотри газеты, Дагни.

— Хорошо.

— Я позвоню позднее.

Она положила трубку и переключилась на внутреннюю связь.

— Принесите мне газеты, — велела она секретарше.

— Да, мисс Таггерт, — мрачно ответила та.

Газеты принес Эдди Уиллерс. Выражение его лица совпадало с тоном голоса Франсиско: предчувствие непоправимого несчастья.

— Никто из нас не хотел сообщать вам об этом первым, — очень тихо сказал он и вышел.

Через несколько минут Дагни вновь могла контролировать свое тело, хоть и не вполне была уверена в его существовании. Она почувствовала, как поднялась из-за стола и выпрямилась, не чувствуя под ногами опоры. Каждый предмет в комнате казался неестественно четким, и в то же время Дагни едва ли видела, что ее окружает, зная только, что, при необходимости, разглядит паутину в углу и пройдет по краю крыши с уверенностью сомнамбулы. Она не догадывалась, что смотрит на окружающее глазами человека, потерявшего способность сомневаться, и остались в ней только примитивные эмоции да единожды выбранная цель. Внутри застыла непривычно спокойная сила абсолютной уверенности, прежде казавшаяся такой жестокой. Гнев, сотрясавший все ее тело, превративший ее в существо, с одинаковым безразличием готовое и убить, и умереть, был выражением ее любви к честности — единственной любви, которой она посвятила свою жизнь.

Держа в руке газету, Дагни вышла из кабинета и направилась к коридору. Пересекая приемную, она видела обращенные к ней лица сотрудников, которые, казалось, пребывали в другом измерении.

Быстро, без усилий, она шла по коридору, но с тем же чувством, что ноги не касаются пола. Не помня, сколько комнат пришлось ей миновать и скольких сотрудников встретить, она инстинктивно двигалась в правильном направлении, распахнула нужную дверь, вошла без предупреждения и направилась прямиком к столу Джима.

Дагни швырнула скрученную в рулон газету Джиму в лицо; та полоснула его по щеке и упала на пол.

— Вот мое заявление об отставке, Джим, — заявила она. — Я не стану работать ни рабом, ни надсмотрщиком за рабами. — Дагни не услышала его сдавленного вздоха: его заглушил стук захлопнувшейся за ней двери. Она вернулась в свой кабинет, взмахом руки пригласив к себе Эдди. Спокойно и четко сказала ему:

— Я подала в отставку.

Тот молча кивнул.

— Пока не знаю, чем займусь. Я уезжаю, чтобы все обдумать и принять решение. Если хотите последовать за мной, я буду в коттедже в Вудстоке. — В лесистой части Беркширских гор у Дагни имелся охотничий домик, унаследованный от отца, который она не навещала уже несколько лет.

— Я хочу поехать с вами, — прошептал Эдди. — Я хочу уволиться, но… не могу. Не могу сделать это сам.

— Тогда не окажете ли вы мне услугу?

— Конечно.

— Не звоните и не пишите мне, чтобы рассказать о железной дороге. Не желаю о ней слышать. Никому не говорите, где я, кроме Хэнка Риардена. Если он спросит, расскажите про коттедж, и как туда добраться. Но больше — никому. Я не хочу никого видеть.

— Хорошо.

— Обещаете?

— Разумеется.

— Когда я решу, что делать, я дам вам знать.

— Я буду ждать.

— Это все, Эдди.

Он знал, что каждое сказанное слово — чистая правда, и говорить больше не о чем. Наклонив голову, словно сказал ей все, что хотел, он вышел из кабинета.

Дагни посмотрела на отчет главного инженера, по-прежнему лежавший на столе, и подумала, что должна приказать ему закончить работы в Уинстоне, но потом вспомнила: эта проблема больше ее не касается. Боли она не чувствовала. Знала, что боль придет позднее, настоящая агония боли, а охватившее ее оцепенение — всего лишь краткий отдых, дарованный ей не после, а до начала боли, чтобы она смогла ее вытерпеть. «Если это от меня требуется, — подумала Дагни, — я перетерплю».