Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов

Чаще других встречалась цифра «4», значит, догадался я, «4» идентично букве «Н». «Они и похожи даже по начертанию! — опешил я. — Неужели с тех пор пошло? Уцелело… Четыре… Где еще четыре? Четыре стороны света! — вспомнил я. — А Земля — круглая! Значит, «4» подразумевает ограничение и запрет. И мы сами, прячась для удобства, ограничиваем себя… в четырех стенах! Стены… Квадрат… окна, двери! Районы!! Мысли!!! Квадратная жизнь…»

Мы брели понурые, угнетенные. Стены, стены… развалины. Вышли на окраину, и вдруг Рагожин заорал благим матом (дословно: «А-а-а-а-а!..»), выронил из-под мышки то ли мину, то ли компьютер и принялся прыгать и махать руками.

Мы отскочили от него.

— Оно светится! Смотрите, светится! — Надя указывала пальчиком, а сама пятилась.

Мина, компьютер — черт его разберет! — светился алым, как раскаленный металл.

— Я обжегся! — голосил Рагожин, прыгая и махая руками. — Сначала приятно было… тепло! А потом… уй! Самое чувствительное место — подмышка!

— Почему чувствительное самое? — спросила Надя (отменное качество — любознательность, для исследователя природы — первое дело!).

— По… потому что… — Рагожин продолжал размахивать руками и, наверное, поэтому был очень смел в своих предположениях. — Потому что… волосы у человека растут в самых важных местах! На голове… на… — он замолк, а потом махнул руками еще отчаяннее: — На месте очень важном… связанном с продолжением рода! И — под мышками! Волосяной покров расположен крестом, и в древности существовала так называемая волосяная религия!

Валентин таращил глаза. Надя старалась запомнить.

— Религия эта существовала у ряда племен Юго-Восточной Африки вплоть до об… обращения их в христианство!.. Огнем и мечом католическая церковь насаждала свою власть, и тогда те… стали рвать на себе волосы!.. Кстати, выражение «рвать на себе волосы» пошло именно оттуда и выражало высшую степень отчаяния!

Рагожин прыгал, махал руками, и меня пронзила страшная биологическая догадка!

— Волосы растут у человека под мышками потому… — сказал я и сделал паузу, — что это остатки… крыльев! Вот! Крылья атрофировались, а это — остатки!

Зловещая тишина повисла над Атлантидой.

— Вы хотите сказать, что?.. — начал медленно Николай Николаевич. — Что мы произошли не от жителей… не от исконных жителей Земли, а от этих?! — он ткнул пальцем в сторону. — От птицечеловеков?!

Валентин поднял руку, заглянул себе под мышку, хмыкнул, уставился на меня мрачнее тучи.

«Убьет!» — мелькнуло в воспаленном мозгу.

— Крылья за столь короткий срок атрофироваться не могли! — выкрикнул Рагожин. — И потом… мы же видели их потомка… одичавшего, озверевшего, но — потомка!

— Я, знаете, вот что заметила, — Надя смутилась, — у них там… в режете… шесть сидений, и три из них — женские…

— Как женские?.. — начал я и замолк.

— Так… — Николай Николаевич задумался, — значит, они летали парами.

Рагожин перестал прыгать. Это открытие произвело на нас оцепеняющее впечатление, даже про мину-компьютер забыли, а оно!.. Во все время спора меня раздражало какое-то змеиное шипение, я повел взглядом и… обмер.

Мина, компьютер (или что там?!) раскалился добела и плавил песок. Он погружался все быстрее и быстрее, оставляя скважину, стены которой были оплавлены и напоминали изнутри ржавую трубу.

Мне стало дурно. Лоб давила тяжесть, в затылке остренько билась опасная боль.

Николай Николаевич вытянул шею, заглянул в скважину.

Повернул лицо к нам. Поначалу мне показалось, что это не лицо, а знак вопроса.

— Видали? — спросил он, словно не веря своим глазам.

В голове, там, где гнездилась боль, что-то произошло, как бы разжалось, и я почувствовал власть над болью: я мог сделать ее сильнее, острее, шире, мог пригасить. Все в зависимости от того, что я думал. Как только я приближался в мыслях к чему-то главному, боль становилась яростной, начинал думать о чем-нибудь второстепенном, например о деньгах, — расплывалась, как лужа. Если ничего не думал — проходила совсем.

Я заставил себя думать о скважине. Боль жгла, неистовствовала, лютела, но я терпел. И вот где-то на грани возможного явилась догадка-вопрос: «А почему именно в этом месте? Почему мина-компьютер раскалилась и ушла в землю именно тут?!»

— Сначала она была прохладной, как камень, — растерянно рассказывал Рагожин, — а потом…

— Иглоукалывание! — заорал я, боясь, что меня перебьют и я забуду. — Иглоукалывание, как у человека! Определенные точки на теле! Вы понимаете?!

По глазам я видел — Рагожин понял. И теперь знает почти все. Николай Николаевич тоже смотрел на Рагожина. И Надя смотрела на него по-детски доверчиво. Ну? Ну же! Говори, Рагожин, говори!..

— Жизнь на Земле зародилась, по утверждению ученых, несколько миллиардов лет назад. Ха-ха-ха-ха!.. — Рагожин злорадно и одиноко рассмеялся. — Вы чувствуете всю абсурдность и смехотворность этого утверждения: жи-знь… на Зем-ле? Вы понимаете?! (Мы пока не понимали ничего!) На Зем-ле! А самой Земле — в жизни отказано! Ха-ха-ха-ха-ха!.. То есть всякая козявка, клоп, дафния имеют право на жизнь: дышать, питаться, размножаться, а Земля наша, матушка, — нет! («Действительно, — подумал я, — почему?») Но стоит только представить, что Земля живая, как все встает на свои места. Да, она была когда-то юная, озорная (Надя откинула волосы, выпрямила спинку), она была ребенком, и кто ее мама и папа, я не знаю (Николай Николаевич поднял брови). Но они обязательно есть или… были! Наша Земля, наша девочка! Красавица!..

— У нее и х-характер-то… женский! — сам себе удивляясь, подтвердил Николай Николаевич.

«Земля-матушка… Родина-мать…» — вспомнил я, и ступням сделалось жарко. Хотелось поджать ноги и повиснуть в воздухе.

— Теперь понятно, почему треснули, расползлись материки… — Николай Николаевич понимающе покачал головой. — А что же… динозавры, ихтиозавры, ящеры, ледниковый период?

— Так ошибка молодости, дядя Коль! — просто объяснил Валентин. — Кто из нас в молодости!.. Надя!.. — закричал он. — Я должен тебе сказать правду, и именно сейчас! У меня, Надя, судимость! За хулиганство! Но поверь, Надя, я теперь не такой! Я!..

— Вы понимаете, она живая, а этот компьютер!.. Эта мина!.. — Рагожин схватил себя за голову и застонал.

Вечер в Атлантиде наступает быстро, будто кто занавес опускает. А ночь является, будто за дверью стояла. Не успеешь оглянуться — небо уже все в звездах, луна… Шум волн почему-то лучше слышно.

Четверо мужчин и одна девушка сидели на остывающем песке. Рядом из скважины, невидимый, но живой, поднимался запах страдания. Я представил, как раскаленная металлическая мушка вгрызается в мое тело, идет к сердцу… Зуд охватил кожу. Ой! Кольнуло сердце. Я притронулся к груди и… нащупал в кармане какой-то предмет.

«Шляпа! — вспомнил. — Шля-па… А зачем она птицечеловеку?»

Смутно о чем-то догадываясь, я вытянул ее из кармана, расправил — необычная, конечно, на изнанке какие-то знаки, как схема радиоприемника… Нахлобучил ее на голову и… злая, буйная радость наполнила меня! Захотелось крикнуть: «А, гори все огнем!» — и поджечь что-нибудь. Огонь!.. Вообразил, как он красно и зловеще всходит над черными огрызками города, и в душе словно ворота раскрылись, сдерживавшие зачем-то внутри все неприятности. Огонь! И будто в душе огонь забушевал тоже. Весело сделалось, что небо чужое и далекое! Что мы — одни! Что дырку в Земле пробурили! Здорово!

Чего-нибудь сломать захотелось. Поднял щепку трухлявую, переломил — хорошо! Поднял камень, кинул в темень — ух, еще лучше! Шарахнул кулаком по песку — ой, больно! Но сладко до невозможности! Блаженство!..

— Виктор, вы что? — покосился Николай Николаевич.

— Так… ничего, — ответил снисходительно. Встал, походил вокруг сидящих. Ох, тянуло меня к ним — у Николая Николаевича шея соблазни тельная, с ложбинкой… Так бы и дал ребром ладони, так бы и!.. Ох, сил нет сдержаться.