Месопотамия - Сергей Викторович Жадан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну хорошо, – сказали ему на это поражённые слушатели, – а что с женщинами? Как в Америке с женщинами?
А Боб будто ожидал этого вопроса. Поэтому сразу и ответил. С женщинами, сказал, там особенная история. Больше всего, там, конечно, суринамок. И эфиопок. Суринамки по привычке носят воду с реки в больших глиняных кувшинах. Живут большими семьями, без мужчин. Мужчин подпускают к себе, только чтобы забеременеть. Работают в основном в сфере обслуживания. Питаются фруктами и овощами. Рано старятся, но всё равно остаются привлекательными. Другое дело – эфиопки, – продолжал Боб. – Эти, наоборот, между собой держат дистанцию, а группируются возле церквей, которых – в одном только Нью-Йорке! – настроено эфиопскими христианами больше сотни. С чужаками не водятся, – печально констатировал Боб, – я пробовал. Живут долго. Встретить эфиопку, которой за девяносто, – довольно просто. Одни говорят, что это от воды, которую они пьют. Другие утверждают, что от молитв. Но особенно удивительно, – перебивал Боб сам себя, – ведут себя всё-таки японки. Говорят, они способны лечить собственной слюной. Поговаривают, что они не болеют вообще. Полагают, что у них нет на это времени. У них у всех мраморная кожа, над ними всеми переливается едва видимое сияние, а некоторые из них, – завершил Боб, – вообще имеют по две головы.
Все на какое-то мгновение притихли, не зная, как реагировать на услышанное. Но тут из дома вышла Маргарита, неся две большие тарелки с приготовленной рыбой, и это вернуло всем приподнятое настроение, и все снова заговорили, комментируя, опровергая или, наоборот, поддерживая всё то, о чём тут только что вещал Боб. И дядь Саша кричал, что так и есть, что везде люди, что нет по большому счёту никакой разницы, с кем делить надежду и вино – с суринамкой или с эфиопкой. Хотя с эфиопкой всё-таки лучше. А Марина тихим голосом возражала ему, что главное – это семья, а всё, что делается за пределами семьи, может делаться и без нашего участия. Паша Чингачгук с ней соглашался, а Кира отрицательно качала головой и рассказывала о предательствах, которые мы склонны совершать, и легкости, с какой мы о них забываем. И Алка тоже подхватила про забвение, но сказала, что ни одно забвение ничего не значит в сравнении с настоящей влюблённостью.
– Правильно, – ответил на это неожиданно Лука, что всё это время молчал, прислушиваясь к другим.
Все сразу замолчали, вспомнив, что их тут, собственно, собрало. Было уютно и торжественно. Свет с веранды терялся в листьях, выхватывая тяжёлые руки мужчин и тихие женские лица. Лука сидел в конце стола, тени делали черты его лица острыми, а морщины глубокими. В бороде кроваво темнели капли вина. Слева от него сидел Иван, справа – Зураб. Слушали, не глядя на него. А Лука дождался общей тишины и продолжил:
– Это очень верно – то, что ты сказала. Забвение вообще ничего не значит. И смерть ничего не значит.
– Смерти нет! – уверенно выкрикнул Саша Цой.
– Смерть есть, – не согласился с ним Лука. – И вы даже не представляете, как близко она от нас. Смысл не в том. Ни наша смерть, ни наше исчезновение, ни наш переход в царство мёртвых не имеют никакого значения, учитывая их неминуемость. Ну, правда, смешно не считаться с лунными циклами. Смешно не соглашаться с движением рек. Их следует принимать как данность и принимать спокойно, как всё неотвратимое. Единственное, что по-настоящему имеет значение, – это наша влюблённость, любовь, которую мы держим в себе, которую носим с собой, с которой мы живём. Ведь ты никогда не знаешь, сколько тебе её отпущено, сколько её в тебе есть, сколько её тебя ждёт. Находить её – радость, потерять её – беда. Мы все живём в этом странном городе, мы все тут остались, мы все рано или поздно к нему возвращаемся. И живём, неся в себе эту любовь, будто провинность, будто память, что вместила в себя весь наш опыт, все наши знания. И это присутствие её в нашем дыхании, в наших гортанях, едва ли не наибольшая интрига в нашей жизни. Каждое утро я просыпаюсь и вспоминаю всех тех женщин, с которыми мне довелось встречаться и иметь дело. Весёлых и беспокойных, беззаботных и бестолковых, девственниц и беременных. Мне кажется, что самым важным для меня всегда было именно общение с ними, возможность и невозможность делиться с ними своей влюблённостью, всей своей любовью. Всё другое так или иначе возникало вследствие этой влюблённости, а потому не имело по большому счёту никакого веса, никакого смысла. Потому и говорить про всё другое нет ни малейшего смысла. И вот теперь, – закончил Лука, – после всего того, что я вам сказал, вы все должны идти купаться!
Все так и сделали. И галдящей толпой стали выбираться между деревьями, благодаря хозяина за такие мудрые слова и несколько патетические слова. И кто-то нёс с собой вино, а кто-то включал фонарики на мобильных, чтобы найти дорожку и спуститься с берега. Она тоже поднялась из-за стола и стала собирать тарелки.
– Пойдём? – позвал я её.
– Иди со всеми, – легко отмахнулась она. – Я помогу тут и подойду позднее.
Я подождал, развернулся и пошёл в темноту. Перешёл улицу, прошёл под деревьями, вышел к реке. По берегу была разбросана одежда и пустые бутылки, а из глубины ночного воздуха, откуда-то из чёрного влажного простора, слышались смех и визги, и весёлые всплески воды, и уверенные взмахи рук, что выгребали против течения. Женские тела серебристо светились в лунных лучах, и от пьяных выкриков становилось тепло и радостно. Я узнавал их, стоя на берегу, отзывался, крича им в чернильную ночь. Они отвечали оттуда, то приближаясь, то снова удаляясь к дальнему берегу. Будто река приносила сюда из города все знакомые мне голоса, весь смех, все песни. От этого возникало чувство покоя и уверенности, ведь всё было тут, рядом, на расстоянии двух шагов. И никаким образом это не могло исчезнуть, никогда это не могло закончиться, сколько бы я тут ни стоял, сколько бы веков ни минуло.
Но потихоньку они выбирались на берег, кто-то быстро подхватывал одежду и натягивал её на мокрое тело, кто-то обтирался предусмотрительно принесёнными полотенцами, а кто-то просто прикладывался к бутылкам, в которых ещё что-то оставалось, хватал одежду – хорошо, если свою, – и шёл назад, к дому, к свету.
