Время барса - Петр Катериничев

Аля вздохнула, словно уставший от одиночества ребенок.

— И пусть вокруг война, и ночь, и пустые скалы… Я все равно хочу беззаботности. У меня ведь никогда этого не было. Никогда. И наверное, уже не будет. — Аля вздохнула. — Может быть, именно так и уходит юность. Ты понимаешь?

Маэстро с улыбкой покачал головой. Хотя… Когда тебе нет двадцати, жизнь делится не на десятилетия, а на годы. Юность уходит… Сказать ей, что так будет не раз и не два в будущем? Что за жизнь человек только теряет?.. Теряет непосредственность, ясность взгляда, теряет веру в людей, в благородство и справедливость, теряет мечту… А если что и приобретает, то только боль. И ничего, кроме боли.

Маэстро промолчал. Вряд ли все, что он знал для себя, будет для нее утешением. Да и откровение из этого тоже неважное. Если не можешь сказать ничего доброго — молчи. Может быть, это не так честно, зато по совести. Никому не нужна правда, если она не соткана из грез.

— Маэстро, а ты умеешь толковать сны? — спросила Аля чисто по-женски, безо всякого перехода. — К чему снится раковина?

— Вместе с устрицей?

— Нет. Вместе с юношей-атлетом.

— Вот такая? — Маэстро раскрыл сумку и вытащил крупную, красивую раковину рапана, поднес к уху, послушал, молчал с полминуты, довольный произведенным впечатлением, спросил:

— Похожа?

— Да. Где ты ее взял?

— Он лежала рядом с тобой, там, на берегу. Но ты ее почему-то не заметила.

А я — подобрал.

— Может быть, она просто валялась?

— Вряд ли. Таких больших рапанов на берег не вынесет ни одна волна.

Подводники берут их на довольно приличной глубине.

— Так, значит, это был не сон?.. — Искреннее удивление отразилось на Алином лице. — А вообще-то… жаль.

— Себя?

— Маэстро, ты такой непонятливый! Всегда, всегда людям жаль только того, что не сбылось, понял? Жаль отлетающую юность, жаль несостоявшуюся любовь…

Жаль проходящую жизнь! О чем еще жалеть?

— Больше не о чем. Всякая жизнь есть не что иное, как томление по ее краткости.

Аля вряд ли расслышала; она замерла на миг, глядя прямо перед собой, спросила:

— Слушай, Влад… А тьма тоже была… наяву?

— Да. Тьма была наяву. Ты видела солнечное затмение. Девушка замерла, глядя прямо перед собой невидящими глазами:

— «Тьма, пришедшая со стороны Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…» Маэстро, ты загрустил?

— Наверное, виноват закат, — произнес Маэстро. — Красное зарево над черной водой… В таком месте родятся мысли о преисподней.

Аля вздохнула, глянула на мужчину исподволь:

— Влад… Ты извини, если я что-то не так сказала…

— Все так. — Маэстро усмехнулся горько:

— Мне надлежало стать актером.

Возможно, это был бы великий актер. — Он замолчал, на этот раз Але показалось, что пауза тянется долго, бесконечно долго. — Жизнь прошла бездарно, другой не будет. — Маэстро вздохнул, повторил со спокойной обреченностью:

— Жизнь прошла.

— Влад, ты не можешь…

— Подожди, Аля. Каждый человек отвечает за свое прошлое. За все в нем.

Никому никогда не удавалось начать жизнь с чистого листа. И даже у самого добропорядочного обывателя отыщется в памяти несколько таких эпизодов, которые он не рискнет доверить ни бумаге, ни дневнику и сам желал бы забыть навсегда…

Я не был мирным обывателем. У меня не только есть, что забыть, но много того, что нельзя вспоминать никогда и нигде.

— Даже на исповеди?

— На исповеди особенно.

Аля повернула голову, попыталась поймать его взгляд… Ей хотелось понять… Но Маэстро закрыл глаза, помассировал веки и произнес тихо и очень спокойно:

— Мне страшно предстать перед Всевышним, девочка. Страшно.

Глава 55

Ночь легла мгновенно, без сумерек, как бывает на юге, и только кроваво-красное зарево заката светилось над черным морем мерцающими угольями; все прежние цвета исчезли, остались только эти два, могучие и чистые: пламенеющий ровно, будто жар костра, цвет огня и крови и непроницаемый, словно плащ ночи, цвет мрака и преисподней.

Мужчина и девушка снова шли вдоль берега; прибой сонно и почти бесшумно перебирал гальку, море дышало негой и покоем.

Два длинных луча прорезали фиолетовую темень неба, уперлись в ставший мутно-багровым закат и застыли так, будто наткнувшись на непроницаемую преграду, а вслед за тем блуждающий свет фары зашарил по небу неверной трясущейся пятерней, бог весть что выискивая наобум и на ощупь. Сам автомобиль вырисовывался в упавшей тьме неверным силуэтом.

— Мы что, опоздали? — спросила девушка.

— Нет. Это они успели раньше.

— Слушай, Маэстро, а ты, похоже, рад? У тебя даже глаза заблестели.

— Рад? Чему?

— Вот этого я не знаю, — произнесла девушка едва слышно, но Маэстро уловил в ее голосе затаенный страх.

— «Нас уверяют доктора, есть люди, в убийстве находящие приятность…» — продекламировал Маэстро из пушкинского «Скупого рыцаря». — Я не из их числа, девочка, не бойся. Просто появился противник, а значит, пропала неопределенность: некогда больше мудрствовать, нужно действовать.

Маэстро замолчал, с минуту смотрел, как прожекторный луч суматошно рыскает по черному небу, удовлетворенно кивнул:

— Скорее всего, единичный разъезд. — Пояснил:

— Сейчас противник перекрывает возможные пути нашего отхода, все более-менее удобные спуски и съезды к морю. В том, что от моря мы далеко не уходили, они уже убедились. Но где мы точно находимся, не знают.

— Скоро узнают… — в тон ему с мрачноватой иронией сказала девушка.

— Может быть.

— Маэстро… А что они станут делать после того, как перекроют возможные направления нашего бегства? Как вообще принято действовать в подобных случаях?

Должны же быть какие-то общие правила, штатный вариант?

— Чаще побеждают исключения из них. Впрочем, правила для того и создаются, чтобы их нарушать.

— И различать гения и посредственность?

— Ты считаешь, что посредственность работает строго по шаблону, а гений — вне правил и установлении?..

— Да.

— Нет. Гении только тот, кто побеждает. А уж ориентируется он на правила или, наоборот… Важно — побеждать.

— Всегда?

— Всегда.

— Маэстро, тебе не кажется, что мы слишком… того. Раздухарились.

— Да нет. Только в идиотских фильмах герои перед схваткой полны многодумной значимости и тяжкого уныния, будто сейчас им предстоит нести мочу на анализ, каждому — цельное ведро, причем налитое до краев. И расплескивать грустно, и не расплескать нельзя, оттого и тоска вселенская в собачьих взглядах.

«Суровые годы проходя-я-ят…»

— А что, на смерть нужно идти с пляской во взоре?

— Идти следует только на жизнь. Даже если допускаешь, что можешь погибнуть.

— Ложь во спасение?

— Истина.

Девушка взглянула рассеянно, собрала лоб морщинками, сказала, кивнув на стоящий на взгорке автомобиль:

— А все-таки, Маэстро, ты знаешь, как они станут действовать по правилам?

Конкретно?

— Пустят вертолет вдоль берега, на броню «фонарь» подвесят, мощности его хватит, чтобы рассмотреть, есть клешня у мирно проползающего по песочку краба или он калека и бестолочь… А чтобы был полный плезир и благолепие, бережком собачек отправят. С проводниками. Вот этого дожидаться не стоит.

— Ничего у них не получится. Никого они не отправят. Ни берегом, ни буреломами. Вернее… отправить могут, но их ожидает разочарование. Ночью по побережью парочек — как песка.

— Погоню вдоль берега все равно запустят: штатные варианты не дураки придумывали, не получится зверя поймать, так хотя бы шугануть. И — выгнать на номер, к охотничкам.

— Тем, которые в машине? — спросила Аля, кивнув на невидимый во тьме автомобиль, играющий светом фары.

— Нет. Это приманка. Капкан, — Это на кого же — такой «незаметный»? На дураков? Они же своей фарой полнеба расчертили…

— Дураков на деньги ловят. А для усталого и самоуверенного бродяги, вроде меня, такой — в самый раз. — Маэстро вздохнул, но не сокрушенно:

— Машина нам все равно необходима. Нужно ее захватить.

— За-хва-тить. Со стрельбой и дымом. С горкой трупов, маленькой, но своей.

Аля прильнула к скале спиной, закрыла глаза. Сидела так молча минуту-другую, словно собираясь с мыслями. Маэстро не мешал ей. Со стороны моря раздался приглушенный расстоянием шум винтов вертолета. И от берега, кажется, несся еще один. Маэстро тронул Алю за плечо, произнес:

— Пора работать.

— Работать? — Девушка, казалось, с трудом разлепила смеженные веки. Глаза ее лихорадочно блестели.

— Да, — ответил Маэстро, не сразу заметив перемену в ее состоянии.

— Пора работать. Работать пора. — Глядя в одну ведомую ей точку, деревянным голосом произнесла девушка. В ее интонации, казалось, сейчас совершенно отсутствуют обертоны, и поэтому голос казался безжизненно-механическим, словно звук дешевой таиландской игрушки. Но боль, таившаяся глубоко в душе девушки, прорывалась как раз в той нарочитой безличности голоса «механического пианино», который она имитировала не столько старательно, сколько естественно. — Пора претворять планы в жизнь. Сеять смерть.