Последняя стража - Шамай Голан

Мальчик открывает глаза. Последние звезды уже сошли с неба, но солнце еще не взошло, и по комнате течет какая-то предрассветная серая муть. Над Хаймеком склонилось лицо Алекса. Толстые губы пропускают слова, не смыкаясь.

– Тебя трясет, – сообщает Алекс.

– Трясет, – покорно повторяет Хаймек.

– У тебя желтая лихорадка.

– Лихорадка, – эхом отзывается мальчик.

– И ты скоро умрешь…

– Умру.

– Когда ты умрешь совсем, я заберу себе все твои марки.

Утренняя мгла съедает лицо Алекса, оставляя различимыми только глаза. Не брови, не ресницы – только глаза. Зеленые, кошачьи. Из них полыхают на Хаймека зеленые искры.

– Алекс, – говорит Хаймек. – Алекс…

– Да.

– Ты плохой, Алекс.

– Сегодня за обедом я съем всю твою порцию, – заявляет Алекс и поворачивается к Хаймеку спиной.

Солнце появляется как-то внезапно. Выбравшись из своего укрытия, Хаймек полностью отдается во власть первых лучей. Сначала он ощущал солнечное тепло лишь самой поверхностью кожи; внутри же по-прежнему его терзал холод. Холод, который стягивал его кожу и пускал по телу ледяные мурашки. Потом кожа стала потихоньку отходить, растягиваться, становясь все более эластичной и мягкой… Потом внутри что-то лопнуло и Хаймек ощутил, как сухо у него во рту. Тем не менее, он предпочитал лежать тихо, не двигаясь, не находя в себе сил даже для того, чтобы попросить воды. Странный поток подхватил его и понес. Доверившись ему, Хаймек забылся в полубреду, полусне. Он даже не понял, что пани Ребекка взяла его на руки и осторожно перенесла на стопку одеял.

Потом был провал. В полдень пани Сара растормошила его.

– Ты должен добраться до больницы. Сможешь?

Хаймек утвердительно моргнул. Он глядел на оба подбородка пани Сары, пытаясь угадать, какой из них затрясется раньше, если она продолжит свой разговор с ним. Но когда это произошло, он забыл, что он загадал при этом и только смотрел на ее несуразное туловище с покорным отвращением.

– Ты же знаешь, как туда добраться, – сказала ему пани Сара с оттенком доверительного упрека. – А вот это – тебе…

И с этими словами она всунула Хаймеку за пазуху сложенный вчетверо лист бумаги.

– Обязательно отдай это в руки доктору Шнайдеру. Ты понял?

Вместо ответа Хаймек стукнул себя ладонью по груди. Потом медленно поднялся, пересек двор и побрел по тропинке к воротам, не обращая внимания на нового сторожа, сменившего отставленного от службы Янека. И вдруг он оказался снаружи – за стеной, окружавшей детдом.

Он стоял один, без сопровождения старших ребят, без воспитателя. Совершенно свободный… Свободный! Он мог идти, куда хотел, и делать все, что пожелает его душа. Только вот чего же она, его душа, желала?

Он вдруг вспомнил о Ване. Боже, как же давно он его не видел! Что он делает сейчас, чем занимается? Наверняка все тем же – продолжает воровать арбузы и дурить простодушных стариков-узбеков, рассказывая им небылицы о погибшем отце-герое. И Хаймек поклялся, что никогда не вернется больше на рынок. На рынок и к чайхане, добавил он про себя. Да и не нужен ему вовсе этот рынок. Ему нужно, не откладывая, попасть в больницу. Но тут же он вспомнил и о человеке в коричневой форме, повелевавшем мертвыми у задних ворот. Но он-то, Хаймек, пока что определенно был жив. И против смерти у него был с собой такой неоспоримый аргумент, как сложенное вчетверо письмо к доктору Шнайдеру.

И все же… ему очень хотелось увидеть Ваню. Хотя б на минутку… хотя бы один единственный раз. Он представил себе, как обрадуется ему старый приятель… и какой пир он ему устроит. Подгоняемый этими мыслями и этими видениями, он резво пустился в путь.

Но хватило его ненадолго. Через некоторое время он почувствовал, как с каждым шагом силы покидают его. Лихорадка возвращалась, принеся с собою холод и дрожь. Предметы вокруг стали почему-то менять очертания. Далекие горы на горизонте стали совсем маленькими, зато каждый камешек на его пути оборачивался горой. Больше всего ему хотелось улечься на дно арыка, журчавшего вдоль дороги. Вода в арыке выглядела такой приветливой, а галька на дне такой ослепительно белой… Солнце, поднимаясь все выше, заставляло воздух струиться от жары, но Хаймек весь дрожал и трясся в горячечном малярийном ознобе. Мысли у мальчика начали сбивчиво путаться, но ноги все несут и несут его дальше. Он остановился, лишь дойдя до развилки. Свернув направо, он приходил на базар, налево – в больницу. Постояв в нерешительности несколько минут, он все не мог сделать выбор…

Потом зашагал к больнице.

Главное, что начало заботить его с этой минуты, это сомнение – сильнее или нет неведомый ему доктор Шнайдер официального человека в коричневой форме.

Теперь он шел, стараясь не глядеть по сторонам. Это удавалось ему не всегда, а когда не удавалось, все – и дорога, и арык начинали вдруг крениться и валиться в сторону. Слабость в руках и ногах, вначале пугавшая его, теперь казалась почти что приятной.

Он шел все тише и тише. Под конец он просто брел, шатаясь, едва переставляя ватные ноги. Голова его повисла на грудь, глаза видели лишь носки стоптанных сапог, которые сами собой делали очередной неспешный шаг. Ему показалось, что такое с ним когда-то уже было. Было… что его ноги шагали сами по себе.

Сейчас самым удивительным казалось то, что его сапоги шли той же дорогой, по которой двигался и он сам. Ать-два, ать-два… как странно. Вот сами по себе идут сапоги. То быстро и торопливо, то лениво и медленно, словно нехотя. А иногда и цепляясь друг о друга, и тогда он, Хаймек, едва не падает. В такую минуту его голова начинает мотаться со стороны в сторону и он пытается поднять ее хоть немного повыше, как если бы он был в воде и тонул. Почему во всем его теле, таком обычно послушном и легком, сейчас такая тяжесть? И как ему избавиться от невидимого груза, пригибающего его к земле? Онемевшими непослушными пальцами он трет и трет виски. Сильнее трет. Еще сильнее. Словно хочет сам понять, крепко ли держится на шее непослушная голова. Любое движение требует теперь от мальчика всех оставшихся сил. Но их нет. Их нет… и вот пальцы его разжимаются и руки плетьми повисают вдоль туловища. Его силы кончились.

На пороге больницы в нос ему ударил резкий запах лекарств и мочи. На мгновенье у него даже перехватило дыхание. Но уже в следующую секунду от всего этого зловония повеяло чем-то родным и давно забытым. Так именно (он это вспомнил почти с удовольствием) пахло в бабушкиной комнате, когда она (но неужели это и взаправду было когда-то?) предложила ему отведать зеленого сочного винограда (косточки в котором, вопреки его ожиданиям, оказались почему-то горькими), темных, твердых и сладких рожков (с гладкими косточками) и сморщенных, но сладких – слаще меда полупрозрачных фиников – уж бог знает откуда.

И тут же выплыл в его памяти и встал перед глазами огромный старинный сундук, который приветствовал входящего в комнату тихим перезвоном разноцветных бутылочек. За ними проглядывалась и сама бабушка – вот она лежит на высокой кровати, подложив под голову множество подушек. Она смотрит на Хаймека и говорит твердым голосом:

– Беги, фейгеле[15], в аптеку к господину Лереру и скажи ему, что Двойра Голдин… просит еще раз наполнить эту бутылочку. Ты запомнил, мой мальчик? Для Двойры Голдин. Это – я.

Каждый раз, когда бабушка упоминает имя старого аптекаря господина Лерера и произносит свое имя, мальчику кажется, что в маленьких черных глазках бабушки что-то сверкает, и что голова ее, которая и так лежит довольно высоко, поднимается еще выше. Однажды, когда он совсем уже было собрался отправиться с бабушкиной бутылкой к господину Лереру, она остановила его странным вопросом:

– Я… я кажусь тебе очень старой, Хаймек?

– Да, – бесхитростно ответил мальчик… и разве мог он ответить как-нибудь иначе? В его глазах бабушка была очень, очень стара.

– А ты знаешь… – последовало с кровати, – а знаешь… когда-то… я была еще моложе, чем твоя мама.

– М-м-м, – вежливо ответствовал мальчик, теряясь от бессмысленности этого, неинтересного для него и непонятного, разговора и нетерпеливо дожидаясь разрешения уйти. Но бабушка, полузакрыв глаза, плыла по давным-давно исчезнувшим волнам.

– Когда… когда твоя мама была маленькой… меньше даже, чем ты сейчас… маленькой-премаленькой… тогда я была ее мамой. И не думала даже, что когда-нибудь стану бабушкой.

Ничего не поняв, маленький Хаймек повел вокруг глазами, словно хотел увидеть ту, о ком шла речь, женщину, которая когда-то была мамой его маленькой мамы, но не увидел никого, кроме своей бабушки, чье сморщенное и зеленое от стекла мензурок лицо смотрело на него с высоких подушек. Еще он заметил ночной горшок, почти заполненный мутной желтой жидкостью – его края как-то кокетливо выглядывали из-под деревянной кровати с медными шарами у изголовья и в ногах. Вспомнив все это, он спросил себя: «Когда? Когда все это было?»