Мировой порядок - Генри Киссинджер

Когда в 1920-х годах большая часть первых коммунистических восстаний в Европе была разгромлена или лишилась поддержки у «священного» пролетариата, Иосиф Сталин, непримиримый и беспощадный, обнародовал доктрину о построении «социализма в одной стране». За десятилетие чисток он устранил остальных лидеров, совершивших революцию, и провел, в основном за счет мобилизованной рабочей силы, наращивание промышленного потенциала России. Стремясь отклонить надвигающийся с запада нацистский шторм, в 1939 году Сталин подписал договор о нейтралитете с Гитлером, разделивший Северную и Восточную Европу на советскую и германскую сферы влияния. Когда в июне 1941 года Гитлер все-таки напал на Россию, Сталин вспомнил о русском национализме, вернул его из идеологического небытия и провозгласил «Великую Отечественную войну», соединив коммунистическую идеологию с оппортунистическим обращением к русским имперским чувствам. Впервые за годы коммунистического правления Сталин воззвал к русской душе, которая создала русское государство и защищала его на протяжении веков, невзирая на тиранию властителей, иноземные вторжения и разграбления.

Победа в войне поставила мир перед вызовом со стороны России, аналогичным тому, который встал после Наполеоновских войн, только на сей раз кризис был острее. Какова будет реакция раненого гиганта – который потерял по крайней мере двадцать миллионов человеческих жизней и у которого треть западной части огромной территории опустошена войной – на открывшийся перед ним политический вакуум? Ответ можно было получить, внимательно изучив заявления Сталина, но во время войны большинство разделяло иллюзию – которую Сталин старательно поддерживал, – что он скорее обуздывал коммунистических идеологов, а не подстрекал их.

Глобальная стратегия Сталина отличалась сложностью. Он был убежден, что капиталистическая система неизбежно порождает войны; следовательно, окончание Второй мировой войны в лучшем случае будет означать перемирие. Он считал Гитлера пусть своеобразным, но типичным представителем капиталистической системы, а вовсе не ее аномалией. После поражения Гитлера капиталистические государства остались противниками, что бы там ни говорили или даже ни думали их руководители. Вот как Сталин презрительно высказался о лидерах Великобритании и Франции 1920-х годов:

«Говорят о пацифизме, говорят о мире между европейскими государствами. Бриан и Чемберлен лобызаются… Это все пустяки. Из истории Европы мы знаем, что каждый раз, когда заключались договоры о расстановке сил для новой войны, они, эти договоры, назывались мирными. Заключались договоры, определяющие элементы будущей войны…»[109]

В рамках сталинского мировоззрения решения определялись объективными факторами, а не личными взаимоотношениями. Таким образом, добрая воля военного времени была «субъективной», и на смену ей пришли новые обстоятельства, обусловленные победой в войне. Целью советской стратегии было добиться максимальной безопасности перед неизбежной решающей схваткой. Это означало продвижение границ безопасности России как можно дальше на запад и ослабление стран за пределами этих границ безопасности с помощью коммунистических партий и тайных операций.

Пока шла война, западные лидеры отказывались признавать оценку подобного рода: Черчилль – поскольку ему необходимо было идти в ногу с Америкой; Рузвельт – потому что он защищал «генеральный план» по обеспечению справедливого и прочного мира, который, в сущности, был кардинальным изменением того, чем являлся европейский мировой порядок, – и он бы не одобрил ни систему баланса сил, ни реставрацию империй. Официальная программа Рузвельта требовала правил для мирного урегулирования споров и параллельно – усилий великих держав, так называемых «четырех полицейских»: Соединенных Штатов Америки, Советского Союза, Великобритании и Китая. Возглавить выявление нарушений мира должны были главным образом Соединенные Штаты и Советский Союз.

Чарльз Боулен, тогда – молодой сотрудник дипломатической службы и личный переводчик Рузвельта на встречах со Сталиным, позднее ставший архитектором американской политики холодной войны, – порицал Рузвельта за «американскую уверенность в том, что собеседник – «хороший парень», который станет отвечать вам честно и прилично, если вы отнесетесь к нему должным образом»:

«Он [Рузвельт] считал, что Сталин видит мир примерно в том же свете, что и он, и что враждебность и недоверие Сталина… связаны с пренебрежением, с которым к Советской России в течение многих лет после революции относились другие страны. Он не понимал того, что в основе неприязни Сталина лежали глубокие идеологические убеждения».

Другие придерживаются того мнения[110], что Рузвельт, зачастую проявлявший свою политическую ловкость и коварство самым беспощадным образом – достаточно вспомнить, какими маневрами он привел американский народ, настроенный в сущности нейтрально, к войне, которую мало кто из современников считал необходимой, – никак не мог быть обманут даже таким вероломным лидером, как Сталин. Согласно этой интерпретации, Рузвельт выжидал благоприятного момента и ублажал советского лидера, чтобы удержать его от заключения сепаратного соглашения с Гитлером. Он, должно быть, знал – или вскоре бы обнаружил, – что советское представление о мировом порядке прямо противоположно американскому; призывы к демократии и самоопределению хороши для сплочения американской общественности, но в конечном счете они оказались бы неприемлемыми для Москвы. Когда же была бы достигнута безоговорочная капитуляция Германии и Советы продемонстрировали бы свою непримиримость и нежелание компромиссов, то Рузвельт, согласно этой точке зрения, объединил бы демократические страны вокруг Америки с той же решительностью, с которой он противостоял Гитлеру.

С деятельностью великих лидеров нередко связаны большие неопределенности. Когда президент Джон Ф. Кеннеди погиб от пуль убийцы, не был ли он в шаге от решения увеличить американское присутствие во Вьетнаме или же намеревался уйти оттуда? Вообще говоря, в чем-чем, а в наивности критики никогда Рузвельта не упрекали. Наверное, ответ заключается в том, что Рузвельт, как и его сотрудники, выказывал двойственный подход к двум сторонам международного порядка. Он высказывал надежду на мир, основанный на законности, а именно – на доверии между индивидуумами, на уважении международного законодательства, на гуманитарных целях и на доброй воле.

Однако, столкнувшись с упрямо исповедуемым Советским Союзом силовым подходом, Рузвельт, по всей вероятности, обратился бы к своей макиавеллиевской стороне, которая привела его к руководству страной и превратила в наиболее влиятельную фигуру своего времени. Вопрос, о каком бы балансе сил он договорился, остался без ответа – президент скончался на четвертом месяце своего четвертого президентского срока, так и не успев завершить разработку плана в отношении Советского Союза. В этой роли неожиданно, словно подброшенный катапультой, оказался Гарри С. Трумэн, до того исключенный Рузвельтом из всех процессов принятия решений.

Глава 8

Соединенные Штаты Америки: противоречивая сверхдержава

Все двенадцать послевоенных президентов США публично и энергично заявляли об исключительной роли Америки в мире[111]. Каждый считал аксиомой, что Соединенные Штаты бескорыстно стремятся к разрешению конфликтов и утверждению равенства всех государств, причем главным ориентиром и мерилом успеха должны быть мир во всем мире и всеобщее согласие.

Все президенты, к какой бы партии – демократической или республиканской – они ни принадлежали, – провозглашали, что американские принципы применимы для всего мира, о чем, вероятно, наиболее красноречивым (однако ни в коем случае не уникальным) образом выразился в своей инаугурационной речи президент Джон Ф. Кеннеди 20 января 1961 года. Кеннеди призвал страну «заплатить любую цену, вынести любое бремя, пройти через любое испытание, поддержать любого друга, воспрепятствовать любому врагу, утверждая жизнь и достижение свободы». Он не провел никакого различия между угрозами; он не определил никаких приоритетов, обуславливающих вовлеченность Америки. Особо он подчеркнул отказ от изменчивых расчетов традиционного баланса сил. То, к чему призывал Кеннеди, было «попыткой создания не нового баланса сил, а нового мира, где царит закон». Им должен стать «великий всемирный союз» против «общих врагов человека». То, что в других странах сочли бы за риторически красивую фразу, в американском дискурсе было преподнесено как определенная программа действий во всемирном масштабе. Выступая на Генеральной Ассамблее ООН через месяц после убийства Кеннеди, Линдон Джонсон подтвердил ту же безусловную глобальную приверженность: