Фельдмаршал Паулюс: от Гитлера к Сталину - Владимир Марковчин

Паулюс: «Вполне согласен с вами, Шмидт».

Опять долгое время молчат. Шмидт ложится на постель. Засыпает. Его примеру следует Паулюс. Адам вынимает блокнот с записанными русскими словами, прочитывает, что-то шепчет. Затем также ложится спать.

Внезапно приезжает машина Якимовича. Генералам предлагают ехать в баню. Паулюс и Адам с радостью соглашаются. Шмидт (он боится простудиться), после некоторого колебания, также. Решающее воздействие оказало заявление Паулюса, что русские бани— очень хорошие и в них всегда тепло.

Все четверо уехали в баню. Генералы и Адам на легковой машине. Хайн сзади на полуторке. С ними поехали и представители штабной охраны.

Примерно через полтора часа все они возвратились. Впечатление прекрасное. Обмениваются оживленными мнениями о качестве и преимуществах русской бани перед другими. Ждут обеда с тем, чтобы после него сразу лечь спать.

В это время к дому подъезжают несколько легковых машин. Входит начальник РО, генерал-майор Виноградов с переводчицей, через которую передает Паулюсу, что он увидит сейчас всех своих генералов, находящихся у нас в плену.

Пока переводчица объясняется, мне удается выяснить у Виноградова, что предполагается киносъемка для хроники всего «пленного генералитета».

Несмотря на некоторое неудовольствие, вызванное перспективой выхода на мороз после бани, все поспешно одеваются. Предстоит встреча с другими генералами! О съемке им ничего не известно. Но уже около дома ждут операторы. Шмидт и Паулюс выходят. Снимаются первые кадры.

Паулюс: «Все это уже лишнее».

Шмидт: «Не лишнее, а просто безобразие» (отворачивается от объективов).

Садятся в машины, едут к соседнему дому, где находятся другие генералы. Одновременно с другой стороны подъезжают на нескольких машинах остальные — генерал-полковник Гейц и др.

Встреча. Операторы лихорадочно снимают. Паулюс по очереди жмет руки всем своим генералам, перебрасывается несколькими фразами: «Здравствуйте, друзья мои, больше бодрости и достоинства».

Съемка продолжается. Генералы разбились на группы, оживленно разговаривают. Разговор вертится главным образом по вопросам — кто здесь и кого нет.

Центральная группа — Паулюс, Гейц, Шмидт. Внимание операторов устремлено туда. Паулюс спокоен. Смотрит в объектив. Шмидт нервничает, старается отвернуться. Когда наиболее активный оператор подошел к нему почти вплотную, он, едко улыбнувшись, закрыл объектив рукой.

Остальные генералы почти не реагируют на съемку. Но некоторые как будто нарочно стараются попасть на пленку, и особенно рядом с Паулюсом.

Между всеми беспрерывно ходит какой-то полковник и повторяет одну и ту же фразу: «Ничего, ничего! Не надо нервничать. Главное — что все живы». Внимания на него никто не обращает.

Съемка заканчивается. Начинается разъезд. Паулюс, Шмидт и Адам возвращаются домой.

Шмидт: «Ничего себе удовольствие, после бани наверняка простудился. Специально все сделано, чтобы мы заболели».

Паулюс: «Еще хуже эта съемка! Позор! Маршал (Воронов), наверно, ничего не знает! Так унижать достоинство! Но ничего не поделаешь — плен».

Шмидт: «Я и немецких журналистов не перевариваю, а тут еще русские. Отвратительно!»

Разговор прерван появившимся обедом. Едят, хвалят кухню. Настроение поднимается. После обеда спят почти до ужина. Ужин опять хвалят. Закуривают. Молча следят за кольцами дыма.

В комнате рядом раздается звон разбиваемой посуды. Хайн разбил сахарницу.

Паулюс: «Это Хайн. Вот медвежонок!»

Шмидт: «Все валится из рук. Интересно, как он удерживал руль. Хайн! Руль вы никогда не теряли?»

Хайн: «Нет, генерал-лейтенант. Тогда у меня было другое настроение».

Шмидт: «Настроение — настроением, посуда — посудой, тем более чужая».

Паулюс: «Он был любимцем фельдмаршала Рейхенау. Тот умер у него на руках».

Шмидт: «Кстати, каковы обстоятельства его смерти?»

Паулюс: «От сердечного удара после охоты и завтрака с ним. Хайн, расскажите подробно».

Хайн: «В этот день мы с фельдмаршалом ездили на охоту. У него было прекрасное настроение и чувствовал он себя хорошо. Сел завтракать. Я подал кофе. В этот момент у него начался сердечный припадок. Штабной врач заявил, что надо немедленно везти его в Лейпциг к какому-то профессору. Быстро организовали самолет. Полетели: фельдмаршал, я, врач и пилот. Курс на Львов.

Фельдмаршалу становилось все хуже и хуже. Через час полета он скончался в самолете.

В дальнейшем нам вообще сопутствовала неудача. Над львовским аэродромом летчик уже пошел на посадку, однако опять взлетел. Мы сделали еще 2 круга над аэродромом. Сажая самолет второй раз, он почему-то, пренебрегая основными правилами, зашел на посадку по ветру. В результате мы врезались в одно из аэродромных зданий. Целым из этой операции выбрался один я».

Опять наступает почти часовое молчание. Курят, думают. Паулюс поднимает голову.

Паулюс: «Интересно, какие известия?»

Адам: «Наверно, дальнейшее продвижение русских. Сейчас они могут это делать».

Шмидт: «А что дальше? Все этот же больной вопрос! По-моему, эта война окончится еще более внезапно, чем она началась, и конец ее будет не военный, а политический. Ясно, что мы не можем победить Россию, а она нас».

Паулюс: «Но политика не наше дело. Мы — солдаты. Маршал вчера спрашивает: почему мы без боеприпасов, продовольствия оказывали сопротивление в безнадежном положении. Я ему ответил — приказ! Каково бы ни было положение, приказ остается приказом. Мы — солдаты. Дисциплина, приказ, повиновение — основа армии. Он согласился со мной. И вообще смешно, как будто в моей воле было что-либо изменить.

Кстати, маршал оставляет прекрасное впечатление. Культурный, образованный человек. Прекрасно знает обстановку. У Шлеферера он интересовался 29-м полком, из которого никто не попал в плен. Запоминает даже такие мелочи».

Шмидт: «Да, у фортуны всегда две стороны».

Паулюс: «И хорошо то, что нельзя предугадать свою судьбу. Если бы я знал, что буду фельдмаршалом, а затем в плену! В театре по поводу такой пьесы я сказал бы — ерунда!»

Начинают укладываться спать.

4 февраля 1943 года.

Утро. Паулюс и Шмидт еще лежат в постелях. Входит Адам. Он уже побрился, привел себя в полный порядок. Протягивает левую руку, говорит: «Хайль!»

Паулюс: «Если вспомнить римское приветствие, то это значит, что вы, Адам, ничего не имеете против меня. У вас нет оружия».

Адам и Шмидт смеются.

Шмидт: «По-латыни это звучит — моритури тэ салутант (идущие на смерть приветствуют тебя)».

Паулюс: «Совсем как мы».

Вынимает папиросу, закуривает.

Шмидт: «Не курите до еды, вредно».

Паулюс: «Ничего, плен еще вреднее».

Шмидт: «Надо набраться терпения».

Встают. Утренний туалет. Завтрак.

Приезжает майор Озерянский из РО за Шмидтом. Его вызывают на допрос.

Шмидт: «Наконец заинтересовались и мной» (он был несколько уязвлен, что его не вызывали раньше).

Шмидт уезжает. Паулюс и Адам ложатся. Курят, потом спят. Затем ждут обеда. Через пару часов возвращается Шмидт.

Шмидт: «Все то же — почему сопротивлялись, не соглашались на капитуляцию и т.д. Говорить было очень трудно — плохая переводчица. Не понимала меня. Так переводила вопросы, что и я не понимал ее.

И, наконец, вопрос: моя оценка оперативного искусства русских и нас. Я, конечно, отвечать отказался, заявив, что это вопрос, который может повредить моей родине. Любой разговор на эту тему после войны».

Паулюс: «Верно, я ответил так же».

Шмидт: «Вообще все это уже надоело. Как они не могут понять, что ни один германский офицер не пойдет против своей родины».

Паулюс: «Просто нетактично ставить перед нами, солдатами, такие вопросы. Сейчас на них никто отвечать не будет».

Шмидт: «И всегда эти штучки пропаганды — не против родины, а для нее, против правительства и т.д. Я уже как-то заметил, что это только верблюды 1918 года разделяли правительство и народ».

Паулюс: «Пропаганда остается пропагандой! Даже курса нет объективного».

Шмидт: «А возможно ли вообще объективное толкование истории? Конечно, нет. Взять хотя бы вопрос о начале войны. Кто начал? Кто виноват? Почему? Кто может на это ответить?

Адам: «Только архивы через много лет».

Паулюс: «Солдаты были и останутся солдатами. Они воюют, выполняя свой долг, не думая о причинах, верные присяге. А начало и конец войны — это дело политиков, которым положение на фронте подсказывает те или иные ре шения».

Далее разговор переходит на историю Греции, Рима и т.д. Говорят о живописи и археологии. Адам рассказывает о своем участии в экспедициях по раскопкам. Шмидт, говоря о живописи, авторитетно заявляет, что германская является первой в мире и лучшим художником Германии является... Рембрандт (?!), якобы потому, что Нидерланды, Голландия и Фландрия — «старые» германские провинции.