Зеленое солнце (СИ) - Светлая Марина

Она ошарашено смотрела на него, не мигая и, кажется, даже не дыша. Потом сглотнула и сдавленно проговорила:

— На какого врача… У нас же теперь семья. Это ведь судьба, а от судьбы не убежишь, Назарчик. Я даже с родителями сама поговорю, хочешь?

— Не смей! Не смей даже! — зло прорычал он, благо в кафе, кроме официантов, почти никого не было. — Нет у нас семьи, Аня! Нет, понимаешь? И не будет. Ничего не будет. Мы один раз перепихнулись, потому что я пьяный был, а теперь ты мне своего ребенка навязываешь? Ты думаешь, мне это надо? У меня… у меня девушка есть, а на тебе я жениться не собирался и не собираюсь. Потому думай сама, что будешь делать, а я тут ни при чем.

— Девушка? — вспыхнула она. — Видно по ней, что там за девушка, — Аня вскочила на ноги и, сдерживая прорывающееся рыдание, выдохнула: — Когда ей надоест с тобой развлекаться, знай, мы будем рядом и будем тебя ждать. Потому что я рожу этого ребенка и сама его воспитаю, понял?

— Делай что хочешь, — он едва сдерживался, чтобы не заорать, — только не смей мне на глаза попадаться! Чтобы ни у себя дома, ни возле матери я тебя не видел, ясно? И не вздумай приближаться к Милане. Скажешь ей хоть слово — пеняй на себя. Нужны будут бабки — звони.

Поджав губы, Аня промолчала, развернулась на сто восемьдесят градусов и быстро ушла из кафешки. А Назар так и сидел, глядя на стул, который теперь пустовал, и раз за разом пытался осознать, что это сейчас произошло и как с этим жить. Потому что ни черта ему было не ясно.

Ребенок. Аня беременна его ребенком. Он ее один раз трахнул и даже помнил это смутно — а она, как простуду какую-то, сопли, подхватила беременность. Вот так запросто вообще. Он из головы выбросил, забыл давно и рад бы стереть навсегда, а она там… на что-то, оказывается, рассчитывает и чего-то от него хочет, потому что она залетела. Специально, что ли? Чтобы его заставить? Поставить перед фактом и даже не спрашивать? Такое вообще можно как-то подстроить?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Назар схватился за голову, негромко чертыхнулся под нос и вдруг дошло. Самое главное.

Если Анька оставит ребенка, как угрожает, то об этом скоро весь город заговорит. Пузо-то не спрячешь. И до матери дойдет, до дяди Стаха. Он только на днях Милане про собственного отца рассказывал — с какими глазами после этого ему смотреть на Ляну. Да и на Миланку тоже — как? После того, как сделал ребенка другой бабе и свалил в кусты?

Нет, должен быть какой-то выход. В конце концов, заставить его и правда никто не может. А ребенок… ну ее же дело, раз она хочет ребенка. Он-то не хочет, почему его мнением не поинтересовались? Пусть растит, воспитывает, учит, она ж педагог, вроде. Ему это счастье с ней нахрен не сдалось, он ей сто раз говорил, а она продолжала придумывать все новые и новые способы влезть в его жизнь. Влезла, молодец! Неутомимая Анечка!

Вот только ему теперь как выгребать? Мать точно встанет на ее сторону, начнет мозг выносить. Дяде Стаху — наплевать. Для него разницы нет, разве что скажет, что со Слюсаренками можно б и породниться, не последние люди в городе. Довольно с Назара и их. На Аниного отца плевать, но он тоже молчать не станет, добавит ощущений и…

… и где среди всего этого Милана — вообще неизвестно. А ведь она — в самом центре. В самой сердцевине всего. Она в нем, черт подери! И если она узнает… ее точно уже не удержишь. А он только и думал о том, как же ее удержать, как опутать, привязать, не отпускать, оставить себе, никому больше никогда не показывать. Потому что она — его! Его!

И ее у него будто бы отнимают.

Август перевалил за середину. До осени почти не осталось времени. Скоро она уедет. Ведь это все понимают. Мать только и ждет, когда же она наконец уберется из Рудослава и они заживут по-прежнему, а именно прежней жизни Назар боялся сильнее всего. Потому что вся та, прежняя жизнь была для него пустой и не имела никакого смысла. Он не понимал, для чего живет, куда идет и чего хочет. Была семья, в которой он год от года чувствовал себя то ли все более чужим, то ли все более ненужным. Была работа, которую он ненавидел. Был лучший друг, мироустройство которого давно уже не соприкасалось с его, потому что уклады, взгляды, принципы — все это разделило их, а не наоборот.

Еще был Тюдор, прирученный хищник.

И был Бажан.

Единственное, что вспоминалось с теплом. Но разве этого достаточно?

Разве этого достаточно, чтобы быть готовым отпустить Милану и жить, как жилось до нее?

Нет, Назар уже сейчас достаточно ясно представлял себе, как можно обойтись без всего того, к чему он привык, и совсем не хотел думать о том, как это — не видеть ее рядом каждый день.

А теперь, если еще и добавится Анькина беременность в эту кучу, и Милана об этом узнает, то она и конца августа не дождется, придумает способ уехать сразу. Это душило его, лишало воздуха. Заставляло мышцы спазматически сокращаться, как если бы он не выдержал и выжал из себя слезы. Потому что чувствовал себя почти так, как когда сбросил отца с крыльца.

В тот день он свалил на клондайк и проторчал там под завязку. Заставил себя подрагивающими пальцами набрать сообщение Милане, чтобы сегодня его в бабыной хате не ждала — у него попросту не было сил изображать, будто бы ничего не случилось, и потому пришлось выкручиваться и придумывать себе занятия, а заняться ему было чем. До глубокой ночи на новой копальне ковырялся в жиже. Разрабатывали пласт с мужиками, рыли канавы, устанавливали оборудование. И там можно было ни о чем не думать, чтобы уже потом, выбравшись в вечерних сумерках с пятака, обмывшись в реке и отъехав еще глубже в лес, рухнуть на траву и лежать на ней долго-долго, глядя на то, как кроны смыкаются ажурным сводом, а в мелких хаотичных промежутках — догорает небо. Тогда же он и принял решение. Да, именно тогда, не позже и не раньше. На траве как-то легче думалось, словно бы голова прочистилась, словно ушла из нее вся дрянь, которую утром в нее вложили.

Анька была до. Милане он не изменял. Он с самого начала хотел быть с Миланой, а Аня — была случайностью и была — до. Да и не было ее, если хорошо подумать! А значит, если это правильно объяснить, то панночка его должна понять, она единственная, кто все про него понимала, даже лучше, чем он сам. Значит, он сможет, получится у него. Главное, показать, что она ему нужна. Она, а не кто-то другой, навсегда, на всю жизнь. И сделать это надо до того, как разнесут по всему городу, иначе получится, что он все-таки изменил.

Вернулся Назар почти к полуночи, некоторое время топтался по двору, думая, сунуться к Миланке или нет. А потом ушел к себе — в ее комнате свет не горел. Попробовал ей написать, но, видимо, она и правда уже заснула, ответа на свое сообщение он так и не получил. Ему же не спалось совсем, так и проворочался с боку на бок почти до будильника, лишь за час до него провалившись в какую-то бездонную пропасть, в которой нельзя было ни за что ухватиться, только падал и падал, все больше отдаляясь от неба, пока яркий синий кругляш перед глазами не превратился в крохотную точку. А проснулся от звукового сигнала телефона, весь в поту и при этом страшно замерзший.

Вспомнил, что накануне так и не вымылся по-человечески, потому поперся в душ в четвертом часу утра. Ополоснулся, вышел во двор. Нарвал цветов на клумбе и, стараясь не издавать посторонних звуков, взобрался на Миланкин балкон. Дверь была приоткрыта, и он вошел в комнату, в которой она спала сном младенца и еще даже не догадывалась, как сильно его скрутило. Назар тихо-тихо положил цветы на соседнюю от нее подушку и присел на корточки возле ее лица. Смотрел на него, очень долго, ему казалось, что целую вечность. Ласкал взглядом тонкий, красивый, немного похожий на лисий, профиль — с чуть вздернутым носиком и капризными губами. Но для него — они были идеальны. Он в жизни не видел красивее зрелища, чем тут, в рассеивающемся полумраке — ее лицо. Хотелось дотронуться. Хотелось поцеловать. Но вот будить свою Миланку он не решился. Пусть спит, пусть смотрит в своих снах что-то хорошее.