Прими день грядущий - Сьюзен Виггз

Шутливо отсалютовав Люку, Хэнс повернулся к родителям. Рурк без слов обнял сына: все, что нужно, они уже сказали раньше, поздно ночью, за бокалами фруктового бренди.

– Будь осторожен, – предупредил Рурк.

– Обязательно, Па.

– По возможности, оставляй весточку в «Пшеничном снопе» в Лексингтоне. Мы не хотим терять тебя из виду.

Женевьева обняла Хэнса и заплакала.

– Я люблю тебя, – произнесла она, сокрушенно вздохнув.

Хэнс с трудом проглотил комок в горле.

– До свидания, мама.

Когда Хэнс остановился на холме над рекой и повернулся, чтобы помахать на прощание родным, из-за тучи вышло солнце, обрушив на него свой золотой поток. Залитый солнечными лучами, он выглядел просто великолепно: молодой, сильный, полный надежд. Женевьева отказывалась думать о нем, как о преступнике, скрывающемся за Голубыми горами от правосудия.

Мими взяла Сару на руки и, бормоча что-то со слезами в голосе, понесла ее в дом, Люк и Израэль отправились следом.

Женевьева и Рурк остались в гостиной. Рурк рассеянно завел часы, подошел к окну и с силой уперся в подоконник костяшками пальцев. Маленькая луна на циферблате привычно выглядывала в окошечко, оповещая о начале нового дня.

Женевьева внимательно наблюдала за мужем: губы плотно сжаты, глаза неотрывно устремлены на запад. Господи, сколько же раз за последнее время она замечала этот взгляд, эту тоску и устремленность?

Женевьева догадывалась, что гложет Рурка. Она помнила его восторженные рассказы о Кентукки после возвращения с войны: «Это прекрасная страна, Дженни, рай на земле. Можно пройти сотню миль и не увидеть ничего, кроме чудесного изобилия. Да, если бы не эта ферма…»

Позже, когда Рурк вернулся с поисков Бекки, он признался:

– После первых шести месяцев я уже знал, что это безнадежно, но я остался, Дженни. Я остался, потому что люблю ощущение в руках земли Кентукки, потому что эта земля словно делает меня ближе к Бекки.

Женевьева понимала, что беспокойная тоска уже не покинет Рурка. По ночам он иногда прижимал ее к себе и принимался вслух рассуждать о том, выполнена ли ими здесь, в Дэнсез-Медоу, жизненная задача. Последнее время дела на ферме шли слишком гладко. Рурк, некогда такой занятой и полный грандиозных планов, вдруг превратился в простого наблюдателя. Ему оставалось только смотреть, как процветает их земля, и считать доходы. Задумчиво улыбаясь, Женевьева призналась себе, что подобное существование никак не подходит Рурку Эдеру. Чтобы оживить его дух, нужен вызов, нужно что-то новое…

Ее улыбка неожиданно стала шире и радостнее. Женевьева вдруг осознала, что все, что она только что думала о Рурке, в равной мере относится и к ней самой, и к ее детям. Очевидно, семья Эдеров так уж устроена, что не может сидеть в праздности и наблюдать, как мимо проходит жизнь.

Да, именно так: Эдеры созданы для напряженного существования. Когда-то их жизнь была трудной, непредсказуемой, наполненной неожиданностями, печалями и внезапными радостями. Семья Эдеров всегда черпала силу в испытаниях, находила радость в созидании чего-то нового.

Но на этой земле уже сделана вся работа. Им просто негде здесь приложить свои руки.

Женевьева осторожно вздохнула:

– Рурк…

Он хмуро посмотрел на жену, уловив в ее голосе странную ноту.

– Рурк, давай поедем в Кентукки. Все вместе.

В комнате повисло грозовое молчание, нарушаемое лишь тиканьем часов. Глаза Женевьевы сверкали от возбуждения. Рурк уже давно не видел ее такой. Обычно мягкая, спокойная красота жены осветилась юношеским задором, напомнив ему прежнюю Женевьеву.

– Дженни, о чем ты говоришь?

– Только о том, что нам пора двигаться вперед, Рурк. Единственное, чем мы сейчас занимаемся – это изводим себя из-за Бекки и без конца говорим, говорим… Пора признаться, что мы больше не принадлежим этой земле, да и для Хэнса здесь уже нет дома. Что же нас удерживает? Мы могли бы отдать нашу ферму Гринлифам. Видит Бог, им нужно много места для всех своих внуков.

Рурк стоял, пораженный столь внезапным вдохновением жены, и от удивления казался почти мальчиком.

–Дженни…

Она прильнула к его широкой груди:

– Я еще не готова стареть, Рурк, да и ты – тоже. Давай поедем в Кентукки и построим там что-нибудь новое. Ты ведь имеешь право на землю, которая положена тебе за службу во время войны.

– Дженни, милая, неужели ты сможешь все это оставить? – по-прежнему не веря своим ушам, произнес Рурк и широким жестом обвел ферму.

– С удовольствием, – тихо ответила Женевьева.

Рурк радостно раскрыл руки, и Женевьева приняла его объятия. Затем они вместе подошли к окну и долго смотрели под тиканье часов за спиной на тяжелую, нависшую стену Голубых гор, представляя себе, что их ждет там, за горами.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 20

Ликинг-Ривер-Вэли, 1805 год

Шепчущий Дождь прикрыла рукой рот Маленькому Грому, чтобы заглушить его рыдания. Прошло уже несколько часов после нападения белых охотников, но она все еще боялась, что некоторые из них могли спрятаться на берегу реки, рыская по остаткам небольшого сгоревшего лагеря индейцев. Девушка крепче прижала к себе малыша и нежно провела рукой по его лбу, бормоча слова утешения, которого не могла дать.

Утешения не было им обоим. Шепчущий Дождь зажмурила глаза и заскрипела зубами, чтобы не завыть от безысходности и горя тонким голосом, как с незапамятных времен делали люди ее народа. Она понимала, что должна держать в крепкой узде свои чувства.

Однако сильнее, чем горе, был гнев девушки. По иронии судьбы, белые напали именно в тот момент, когда индейская семья мирно следовала в город, называемый Дексингтон.

Они отправились туда по настоянию матери Шепчущего Дождя, белой женщины Эми Паркер, младший сын которой умер от оспы, задохнувшись в тине гнойной сыпи и лихорадки. В ужасе за жизнь остальных членов семьи Эми уговорила мужа отвезти их в Дексингтон. Приезжий торговец рассказал им, что в городе уже нашли защиту от страшной болезни. Он назвал ее прививкой: что-то вводили в кровь человека, и она не поддавалась бедствию.

Вспомнив об этом, Шепчущий Дождь покачала головой. На земле не было защиты против другого страшного бедствия: ледяной ненависти белых к индейцам.

Интересно, знали ли белые, что среди убитых оказалась женщина с таким же цветом кожи, как и их собственная? Мать девушки каким-то чудом умудрилась сохранить у индейцев свое христианское имя; она постоянно молилась, пела церковные гимны и даже назвала свою дочь Марией, упрямо стараясь научить девочку говорить на языке белых.

Шепчущий Дождь любила мать, но сейчас она всей душой ненавидела английский язык так же, как свое умение говорить на нем и свою внешность. Все выдавало ее смешанное происхождение: глаза, доставшиеся от матери, искрились, словно голубое небо, а черные, как вороново крыло, волосы росли прямыми и жесткими. Черты лица Марии были настолько тонкими, что она считала их некрасивыми. Много огорчений причинял ей и маленький аккуратный носик, так непохожий на крупные гордые носы индейцев племени шони. Если бы Мария не была дочерью вождя, над ней бы смеялось все племя.