Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

1980 год

О красоте родной речи. Если красоту речи не чувствовать, не иметь вкуса к ней, то как же читать классиков? Родной наш язык — язык старинный, тысячелетний, и чтобы почувствовать его нынешнюю красоту, особенности и… к сожалению, засоренность «мовизмами», надо знать, как говорили и писали наши предки. Вы смотрите на какую‑нибудь церквушку или ветхий амбарчик и любуетесь ими. Так же можно (и должно) любоваться великой речью предков. С умилением и многажды перечитываю я плач вдовы великого князя Дмитрия Донского — в передаче Епифания Премудрого:

На кого меня оставляешь? Солнце мое, — рано заходиши, месяц мой светлый, — скоро пошибаеши, звезда восточная, почто к западу грядеши? Царь мой милый, како прииму тя и како тя обойму или како ти послужу? Где, господине, честь и слава твоя, где господство твое? Господин всей земли Русской был еси — ныне же мертв лежиши, никем не владевши! Многы страны примирил еси и многы победы показал еси, ныне же смертью побежен еси. И изменися слава твоя, и зрак лица твоего превратися в истление. Жизнь моя, како намилуюся тебе, како повеселюся с тобою? Вместо драгоценной багряницы— худые и бедные ризы приемлеши, не мною расшитую одежду на себя одевавши, вместо царского венца худым сим платом главу покрывавши, вместо палаты красный гроб си приемлеши! Свете мой светлый, чему помрачился еси?.. На кого оставляешь меня и детей своих… Почто родилась и, родившись, прежде тебя како не умрох, дабы не видеть смерти твоей, а своей погибели! Не слыши ли, княже, бедных моих словес, не трогают ли мои горькие слезы.? Крепко еси, господине мой драгий, уснул, не могу разбудити тебя! С какой битвы пришел ты, истомился еси вельми? Звери земные на ложе свое идут, а птицы небесные к гнездам своим летят, ты же, господине, от своего дому не красно отходиши!

Плач переведен на современный русский язык с сохранением некоторых древних оборотов, но и то и другое прелестно не только словами, а еще и интонацией, мелодией — душа говорит своим ангельским языком.

В том‑то и дело: нужно учиться еще и мелодии речи. Иногда мы слушаем кого‑то раскрыв рот и не понимаем, почему обычный рассказ так затравливает наше внимание. А секрет весь в интонации, в том, я бы сказал, обаянии интонации, которою владеет рассказчик. Что теперь почти начисто исчезло в общении? Любезность, мягкость, дружелюбие тона. Тон разговора! Мы кричим, бурчим, лаем, рвем слова на клочки. Спросите на улице, как пройти к реке Кубани. И каким же тоном вам расскажут? А я еще застал, когда объяснение превращалось в любезный разговор, человек сам получал удовольствие от мимолетной услуги другому. Язык неразрывно связан с нашей душой. Недаром же говорилось: язык — душа народа. Малограмотная речь бывает прекраснее ораторской бутафории профессоров. Видимо, дело не только в грамоте.

1982 год

Писать этот роман — страдать и ничего не выразить…[2]

25 марта вернулся из Москвы. Ничего не соображаю. Пробовал переписать встречу Федосьи в Елизаветинской с Бурсаком и Толстопятом — нет! Чувство мертво. Москва опустошила. Не дописав две — три главы последней части, приступаю к перепечатыванию начала романа. Это будет лишь второй черновик. Так хочется все сжать! Когда заранее знаешь, что вещь будет большая, поневоле вытягиваешь ее, расширяешь ячейки. Лучше настраиваться на что‑то маленькое, густое, тогда на одной странице уместишься с тем, что разбросал по многим главам.

Был три дня в станице Каневской. Никто не помнит старых имен. Мы выступали в библиотеке перед книголюбами. Можно ли винить людей? История в их памяти на школьном уровне. А как и чему учат на уроках истории — мы знаем. Еще году в 60–м, когда где‑то на центральной улице я в ожидании автобуса на Краснодар читал «Запах сена» С. Никитина, можно было случайно с кем‑то поговорить о Бурсаках, о табунщике Ф. Я. Скибе, о чудесном Иване Петровиче Бурносе, к которому я когда‑нибудь проберусь сквозь кипы бумаг. Да, тогда можно было еще. Время все стерло. Так всюду по станицам Кубани. Я часто повторяю: никто ничего не помнит. Это неверно! Никто никого долгие годы не спрашивал, и они умерли, казаки, унесли с собой в небытие всю историческую скрижаль. Дома они припоминали что‑нибудь среди своих, и так оно все и пропадало… (17 апреля).

Вчера приехал в Пересыпь. Набрал бумаг, хочу выполнить за полмесяца весь «план», едва ли не переписать всю 1–ю часть до конца. Но вот после ухода Костогрыза от Бабыча не знаю, что делать. Все‑таки нет сюжета. Слишком много уже набежало героев в девяти главах. Материал встал на дыбы!

Идет дождь. Матушка ровно — тосклива.

Понедельник. Родительский день.

Мучиться надо — что‑нибудь вызреет. Видел сны из своего романа. И вот, кажется, пришло начало: «Записки кавказского офицера», потом Д. Бурсак едет в Каневскую, там находят ему листки в скрыне, он читает их. Дорога в степи. Екатеринодар — «наш маленький Париж…» И т. д.

День солнечный. Матушка встала в пять утра, утомилась на кладбище (26 апреля).

День рождения Пушкина. Возился с главой о Попсуйшапке (его дело, мечта о женитьбе). Глава ненужная, никак не вяжется с текстом. Два раза засыпал от отчаяния. Ходил в музей, порасспрашивал, нет ли каких поступлений, мемуаров, фотографий казачьих. Куда вставить фразу: «Если эта милая девочка еще с вами, то передайте ей привет!» В 1–ю часть?

Теряю вкус к эпохе. Наверное, буду сокращать и писать, как «Элегию». Пропали мои долгие годы зря! Сегодня было так тяжело, будто погибал. Дождик к вечеру (6 июня).

Писал главу «1910 год». Нужен историзм. Я рассказываю не исключительные случаи, я беру типично протекающую жизнь большинства людей на земле, у меня нет блуждания сюжета и проч. У меня ТЕЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ, истории, простой личной жизни на фоне событий, вдали и вблизи событий, — как это и бывает (10 июня).

Все приходит в мучениях. Утром искал подробности для 1–й главы «Записки кавказского офицера». Читал о кавказской войне, выписывал. Днем был в городе, попал под дождь, принес творогу, поужинал и решил перепечатать главы 2–й части. О празднике в Тамани понравилось. Лег спать. Пришло в голову: самовар Анисьи продадут с аукциона в Париже в 60–е годы. Вскочил, зажег свет, стал записывать — утром все вылетит из головы. В понедельник в архив!

Сижу. Ночь. Все давно спят. Люди живут с людьми, а я с героями. Какое роковое счастливое наказание мне — писать о том, что должны писать прирожденные кубанцы! Рок выбрал меня. Сижу, разговариваю с Толстопятом, Костогрызом, Попсуйшапкой. Чаю им налью. Попсуйшапка не курит, а с Костогрызом можно и люльку запалить. Так будет до того часа, пока не закончу роман (11 июня).