Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

с колен, опираясь на свою девушку. Его штормило, у него подгибались ноги, у него было детское выражение лица, бесконечно удивлённое и наивное. В итоге он всё-таки встал, но ещё до конца не понимал, где находится и что с ним происходит. Частично он ещё прибывал в стране детских грёз: в коротких штанишках, в сандаликах бегал по зелёной лужайке, залитой солнечным светом, а в реальном измерении клубилось пасмурное утро, просеянное мелким дождём.

Когда я подошёл к нему вплотную, Лёля пыталась отгородить его своим телом. Взгляд у неё был затравленный, как у волчицы. Мокрые волосы спутались. По щекам текли не то слёзы, не то струйки дождя. Саша продолжал глупо и расслабленно улыбаться, похожий на даунёнка. Я подошёл вплотную и заглянул ему в глаза, пустые и задымлённые, как перегоревшие лампочки. Я понял, что ему хватило, и больше не стал его трогать.

— Ты этого хотел, придурок? — спросил я и заметил, что у него — неправильный прикус и нижняя челюсть слегка смещена вправо.

— Не трогай его, — попросила Лёля, мягко отодвинув меня рукой.

Я прикрыл на секунду глаза и выдохнул, после чего я уже не испытывал к ребятам никаких чувств, кроме жалости. Ещё были вопросы к той системе, которая их породила, — это государство, армия, школа, семья. Ни в одном из этих институтов им не привили милосердия и благородства, нигде не объяснили, что бить вдвоём одного низко и недостойно звания настоящего человека.

Эта система выращивает либо волков, либо овец, а людьми в ней остаются вопреки всем правилам и ожиданиям. Трудно быть человеком в обществе, главный императив которого — подавляй и прогибайся. Достоинство, справедливость, гуманизм, сострадание, нравственность, самопожертвование — это всего лишь софизмы для подавляющей массы людей и разменная монета в ораториях лицемерных политиков и проповедников всех мастей.

— Поедешь со мной? — спросил я девушку, пристально глядя в её маленькие размытые глазки.

Она отрицательно мотнула головой.

— Первое решение было правильным, — сказал я с лёгкой ухмылкой, — а сейчас в тебе заговорила предательская жалость.

Она опять мотнула головой и ответила хриплым голосом:

— Ты не поверишь, я люблю его… А убегала… Просто хотела поиграть у него на нервах, идиотка… Вот и доигралась.

— Женщины виноваты во всех войнах, — сказал я, и, развернувшись на каблуках, пошёл от неё прочь.

Когда я приблизился, водитель улыбнулся мне через запотевшее стекло. Это был мужичок лет сорока пяти с невыразительной внешностью, которая тут же растворяется в твоей памяти, как только ты выходишь из машины.

— Куда тебе, на Тагилстрой? — спросил он, а я молча кивнул головой.

— Садись! — крикнул он, запуская двигатель, и добавил: — Мне тоже пора на отдых.

Я заикнулся о деньгах, но он махнул рукой и объяснил, что живёт на Смычке, а это значит, нам — по пути. Я откинулся в кресле и с облегчением выдохнул: «Ну тогда трогай, дружище, и пускай этот день наконец-то закончится». Он отпустил сцепление, и машина медленно покатилась.

— Ну ты, конечно, красавчик! — воскликнул он, как только мы тронулись; с уважением поглядывал на меня, заискивающе улыбался, сверкая рандолевой фиксой. — Я такие драки только в кино видел… Первый удар был на вынос тела, а потом ты провёл такую красивую комбинацию, что я просто охренел. Резкий как понос! У кого тренировался, братишка?

— Меня вот такие архаровцы всю жизнь тренировали, — с трудом ответил я, измождённо прикрыв веки.

Я тщетно пытался унять нервную дрожь, которая холодной волной пробегала по всему телу. Мне даже было стыдно перед таксистом, потому что у меня тряслись руки, колени, подбородок, зубы отстукивали чечётку, — плюс ко всему ломило выбитое плечо и острая боль стягивала левую часть лица.

— А чё так долго с ними разговаривал? — спросил он с ехидной ухмылкой. — За спину пустил… А если бы не успел?

— Успел ведь, — ответил я. — К тому же я всегда даю возможность подумать…

— Такие думать не умеют! — весело кричал он, выруливая на Индустриальную. — Деревянные, блядь, по пояс! Сам таким же вернулся из армии! О чём ты говоришь?!

Он громко смеялся, закинув голову и сверкая рандолевым зубом.

Дорога пролетела незаметно. Он высадил меня у кинотеатра «Сталь», куда ещё бегали мои родители в 1965 году на вечерние сеансы, а в тот момент его окна уже были заколочены грубыми досками. Шеф не взял с меня ни копейки в знак уважения и восхищения моим талантом, и тогда я понял в очередной раз, что всё в этой жизни достаётся победителям.

Моросил мелкий дождь, или точнее сказать, повис в воздухе бледной туманной дымкой. Огромные мокрые тополя, размашисто раскинув ветви, стояли вдоль дороги. Я шлёпал по лужам в мокрых ботинках и с удовольствием различал, как из тумана появляется моя родная девятиэтажка, силуэтом напоминающая английский Тауэр — такая же мрачная и угловатая.

На улице не было ни души, и в моей квартире, когда я открыл дверь, было тихо, прохладно, ветрено, поскольку были открыты все форточки. Не было никаких признаков жизни: не пахло борщом или жаренной рыбой, никто не грел мне постельку, сладко похрюкивая под одеялом, никто не наполнял этот дом теплом и любовью.

Ещё недавно я радовался свободе, что свалилась на меня так непредсказуемо, наслаждался тишиной, словно это была самая лучшая музыка на свете, но в то промозглое утро мне вдруг захотелось нестерпимо, чтобы меня встречала на пороге — ну пускай даже не супруга с кучей ребятишек, а хотя бы любящая преданная собака.

Не раздеваясь, я прошёл на кухню, сел у окна и закурил. Глядя на это хмурое небо, на это бледное солнце, просвечивающее сквозь пелену облаков, я задумался о том что происходит: «Я очень устал… Устал от бессмысленной суеты, от разочарований… Устал от самого себя… Я живу не в том теле, не в том месте, не в то время…»

На подоконник сел голубь и начал расхаживать туда-сюда с деловым видом. Прилетел второй, третий, и они начали заглядывать в окно, выпрашивая «манны небесной». Каждое утро я подкармливал их и приговаривал: «Кушайте-кушайте, мои родные… Да не оскудеет рука дающего», — но в тот день хлебница была пуста, в ней не было ни крошки.