Денис Бушуев - Сергей Максимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь было тихо. Лишь слегка доносилось приглушенное гудение из общего зала, да за дверью справа слышался чей-то разговор. На двери висела дощечка с надписью: «Посторонним вход строго запрещен». Алим взглянул на нее и развернул было газету, как вдруг отчетливо услышал свою фамилию, произнесенную за дверью. Он положил на колени газету и прислушался.
– …Ахтырова? – переспросил чей-то глухой баритон, и Алим сразу узнал голос следователя Макарова.
– Да… я о нем именно и говорю, – послышался другой мужской голос, низкий и раздраженный.
– Еще не начинал.
– Послушайте, Макаров, я же вам давно дал распоряжение вернуться к этому делу. Нельзя же, чёрт возьми, в такое тревожное время оставлять что-то неоконченным, нераспутанным до конца…
– Да ведь, товарищ Шестопалов, дело-то больно старое, шесть лет прошло…
– Хоть бы сто лет прошло! Я повторяю: дело Мустафы Ахтырова надо распутать. Хорошо еще, если преступление совершено на бытовой почве, а если это вылазка классового врага! С какими глазами мы явимся на отчетный год в область? Что скажет область? Был приказ: до 31 декабря 1937 года вскрыть все старые дела, оставшиеся нераспутанными. А у нас чёрт знает что творится! Шесть лет ловим одного преступника… Короче говоря, забирайте дело и начинайте все сначала. Я познакомился с ним: ничего там особенно сложного нет. Проявите больше тщательности и… немного психологией поинтересуйтесь. Но о́рдена – заранее скажу – не получите, потому что дело не политическое, а такое… семейное…
– Семейное?
– По-моему, семейное… Так, по крайней мере, мне показалось при знакомстве с вашими же протоколами допросов… Дайте на минутку «дело»…
Наступила тишина.
– Проверьте-ка еще раз всякие там отношения между братьями и женой Алима Ахтырова… – снова заговорил собеседник Макарова. – Затем этот идиотик, как вы его окрестили в одном месте, тоже фигура интересная. Почему он у них в доме в почете таком? Что за дружба странная?..
– Я думал над этим, товарищ Шестопалов.
– Думали, да, видимо, не додумали до конца.
И опять они замолчали. Алим, уже не думая о том, что его могут заметить, приник ухом к самой двери, вцепившись руками в косяк.
– Так… Старик еще этот… Старик здесь ни при чем. Это был ваш ложный путь…
– Да я и сам потом отказался от этого варианта…
– Время у вас плохо прослежено… Надо до минут рассчитать уход и приход подследственного к месту и с места преступления… Вот опять неясно: где этот идиот болтался час с лишним в момент убийства?
– У гражданки Теплюковой находился. Там дальше есть объяснение, товарищ Шестопалов. Следующий лист… Вот показания Теплюковой, а вот ее матери…
– А дорога его назад, в пивную, не прослежена… Может быть, он заходил в садик-то…
– Трудно было все это проследить. Тупой он, как баран… Говорит много, а толку мало.
– Теперь смотрите: очень не ясен уход жены Алима Ахтырова на-полдни… А, кстати, как братья жили? Дружно?
– По заверениям свидетелей – очень.
– Эх, чую я, – вздохнул собеседник Макарова, – что тут одной только малюсенькой запятой не хватает. Поставь ее – и все сразу станет ясным. Тут что-то такое… ну, как бы вам сказать… Тут в отношениях, в отношениях искать надо… кто чем дышал, кто чем жил…
Он помолчал, пошелестел листами и тихо спросил:
– Через фесочку, значит, его саданули? по голове?
– Да, по голове… по виску…
– Ну, одним словом – забирайте «дело» и начинайте все сначала. Срок вам я даю… ну, скажем, три месяца… Теперь, что с делом капитана Малютина и лоцмана Круглова с «Гражданина»? Начали? При каких условиях произошла авария?..
Алим Ахтыров встал и тихо пошел по коридору, и одна страшная и нелепая мысль мелькнула в его голове. Мелькнула и потухла. И вспыхнула снова, и так ярко, что на несколько секунд ослепила его. Он прислонился к стене и долго стоял так, закрыв глаза и прижавшись щекой к холодной и липкой штукатурке. И с этого момента мысль эта уже не покидала его больше ни на секунду…
XVII
Через два часа он входил в кабинет председателя райисполкома Патокина.
Тучный и хмурый Патокин лениво привстал, протянул Ахтырову руку и молча указал на кожаное кресло с левой стороны письменного стола. И уткнулся в бумаги. Из больших и красных ушей его торчали волосы, а губы под вислыми и черными, как смола, усами не то улыбались, не то как-то странно подергивались.
В просторном кабинете было душно. Рамы большого венецианского окна были плотно притворены. За окном тихо покачивал тяжелыми листьями пыльный тополь. На массивном дубовом столе чернел мраморный письменный прибор, тускло поблескивал графин с водой и стоял телефон; на углу стола лежала большая, аккуратно сложенная стопа книг. Маркс, Ленин, Сталин… На стене, прямо над головой Патокина, висел портрет Сталина, произносящего речь на XVI партсъезде. Паркетный пол застилал огромный и роскошный ковер с пушистым ворсом.
Патокин молчал, перелистывал разложенные бумаги. Молчал и Ахтыров, смотрел на волосатые уши председателя райисполкома. Так они, молча, занятые каждый своими мыслями, просидели минут десять-пятнадцать. Первый нарушил тишину Патокин.
– Слушай, Ахтыров, что я тебе, друг, скажу… – негромко произнес он, не поднимая глаз. Голос его был мягок и приятен. – Я теперь думаю, что зря, брат, я старался, тянул тебя, другим в пример ставил… И зря, друг, пожалуй, тебе и орден Ленина дали.
Он медленно поднял голову и как-то нехотя, исподлобья посмотрел на Ахтырова выпуклыми, красивыми и немного грустными глазами. Но грусть эта быстро погасла, и что-то другое, тяжелое и недружелюбное, промелькнуло в его взгляде.
– Мы с тобой – коммунисты, в прятки играть нам нечего, поэтому извини, если я буду прям и откровенен. И тебе и мне от этого только польза. Вчера говорил я с секретарем райкома партии, с Ураловым, и вот наше мнение: хреновый из тебя председатель колхоза! Скажем прямо.
Алим усмехнулся и спокойно сказал:
– Еще что? Давай, выкладывай…
– Еще? – повышая голос, переспросил Патокин. – Могу и еще… А еще скажу: гнать тебя надо поганой метлой с должности председателя колхоза! И гнать надо немедленно, пока ты все дело не загубил. Ты посмотри: что ты только натворил! Что у тебя происходит в колхозе!.. С сенокосом управиться не можешь – раз! Кулаков напринимал в колхоз – два! Инвентарь весь порастащили у тебя – три!
– Его и не было… – вставил Алим.
– Уборка хлеба на носу, а у тебя ничего не готово – четыре! Народ у тебя сплошь антисоветски настроен… отчего бы это, а?
– От голода… – тихо ответил Алим, щуря глаза и чуть улыбаясь одними губами.
– А кто этот голод развел, позволь тебя спросить?
– Ты, Уралов, власть наша, да и я, конечно, помог… – еще тише ответил Алим.
Патокин откинулся на спинку кресла и как-то жалко и испуганно посмотрел на Ахтырова.
– Ты что, Ахтыров, с ума сошел? – растерянно спросил он.
Алим ничего не ответил. Патокин перегнулся через стол.
– Послушай, Ахтыров, что с тобой стряслось? – как-то задумчиво и мягко проговорил Патокин. – У меня сердце кровью обливается от жалости, глядя на тебя. Ты совсем другой. Подменили тебя, что ли?.. Лет пять назад ты горел энтузиазмом… ты был крепкий коммунист, нашей, сталинской закалки, а потом вдруг покатился… и все хуже, хуже и хуже… И вот… вот до чего ты дошел… Ведь до тюрьмы ты дошел после таких слов…
И вдруг, выпрямившись, раздраженно крикнул:
– Да разве с таким дерьмом, как ты, можно построить бесклассовое общество!
– Кроме общества есть, Патокин, еще человек. И у этого человека есть своя… его собственная жизнь… Вот о ней-то мы и позабыли.
– У коммуниста не должно быть частной жизни! Коммунист живет для общества, для народа…
– А она, Патокин, оказывается, есть… И у меня есть, и у тебя есть.
– У меня ее нет. Запомни это, Ахтыров!
– Нету?.. Так появится. Срок придет, и появится… Да как стукнет тебя по башке, тогда узнаешь, какая она, личная жизнь, бывает…
– Но-но… ты поосторожней! – угрожающе предупредил Патокин, приподнимаясь.
– Иди ты, знаешь, куда… – злобно прошептал Алим и глотнул слюну, чувствуя, как пересыхает горло.
– Что?.. – удивился Патокин. – Что ты сказал? Да ты… ты…
– Ах, мать твою!.. – взметнулся Алим и вскочил. – Сука ты паршивая! Ты бы, чем грозить мне, спустился бы вниз, в залы суда, да и посмотрел, как там личная жизнь у общественной в ногах валяется… Ты ведь тюрьмы́ не пробовал…
– Я не пробовал, а ты вот наверняка попробуешь… Завтра сядешь.
– Сяду? Сяду, говоришь? – сверкая смородинными глазами, переспросил Алим. – Так давай-ка я с тобой перед тюрьмой рассчитаюсь, чтоб ты потом с меня долги не спрашивал…
Он сорвал с груди орден и швырнул его на стол.
– Вот, возьми… Это, брат, я получил за то, что народ обманывал… Теперь еще… – он суетливо полез в карман гимнастерки, запутался и, не разбираясь, швырнул на стол пачку бумажек и книжек. Тут был паспорт, какие-то справки и пурпурный партбилет… И, указывая на него, Алим добавил: – А это, брат, самое главное: партийный билет! Возьми и его. Возьми обязательно… Он-то и есть главный виновник, он-то и довел меня до жизни такой… Чего смотришь? Бери! Бери, я говорю!
