Кощеева гора - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дверь со скрипом отворилась – девки взвизгнули, но это оказались свои, еще несколько гостей. Снова пришлось потесниться. Оглядевшись, Торлейв заметил, что на лавках в тесном единении сидят выходцы из всех здешних народностей: пять-шесть девок были одеты в варяжское платье с крупными продолговатыми застежками на груди, были славянки в поневах, были девушки-голядки в прямых узких юбках из одного полотнища, с множеством тяжелых, блестящих, звенящих на каждом шагу бронзовых украшений. Между собой все говорили по-славянски, но часто он ловил ухом и русские слова.
Остромира захлопала в ладоши, созывая к столу, и девки кинулись разом, норовя ухватить что получше. Угощение из припасов, собранных по дворам, было хорошее: жареные куры, пироги с грибами и ягодами, печеные яйца, каша с медом. Каждая девка, добыв угощение, несла его к парню, которого привела, и сама его кормила. Причем, к радости Торлейва, оказалось, что при этом девка садится к парню на колени.
– Эй, Дединка! – кричали у стола, где самая рослая посиделица легко обходила других. – Ты кур-то не принесла вчера, куда тянешься?
– Вчера не свезло мне, а уж здесь я вас всех, клуш, перекудахтаю! – весело отвечала Дединка, и ее речам вторили волны хохота.
– Жаль, бобра не достали! – сказала Ольва, с намеком глянув на Торлейва.
– Дединка словила черна бобра!
– Какой же черный – золотой!
– Да только будет есть – с нами не поделится!
– Себе поймайте такого-то бобра! – гордо бросила Дединка. – Удали не хватит!
Она подошла к Торлейву, нагруженная добычей: в большой деревянной миске теснились два-три куска курятины, несколько пирогов, кусков белого сыра и свежего хлеба. Торлейв выпрямился, хлопнул себя по бедру, приглашая ее сесть, потом обнял за пояс одной рукой, второй помогая держать миску у нее на коленях. Отметил: под слоями мешковатой вздевалки и толстой поневы сама худощавая девушка была упрятана так же надежно, как кочерыжка в глубине капустного кочана, но и так ее близость приятно волновала.
– Держи чиряпушку! – велела Дединка.
– Что?
– Чиряпушку! – Дединка показала на миску.
Торлейв засмеялся, не скрываясь: этот выговор в сочетании с ее бойким голосом казался ему очень смешным.
– Не придавит она тебя, а? – поддел его парень напротив. – Уж больно велика.
– Да я и сам не хвор! – подмигнул ему Торлейв, весьма довольный своим положением. – Не так уж и велика взабыль-то. Дединка хоть и росту хорошего, а девка как девка. У нас в Киеве видали и побольше. Была одна девка – из рода волотов, истинная великанка. Говорили, что отец ее – мамонт подземельный, а сама она родом с гор Угорских, где все волоты издавна живут. Так или нет, но любой мужик ей был по плечо, а девки и бабы вовсе где-то по локоть.
– Врешь! – одобрили его, побуждая рассказать больше. – Сам видел?
– Сам видеть не мог – это при дедах было, с полсотни лет назад, при Олеге Вещем. Я прошлым летом только слышал от Тормара, воеводы витичевского, а он от своей матери – она ту великаншу видела. Приехала она, сказала, службы ищу, нанялась к Олегу в бережатые. А он ее поставил его дочь меньшую охранять. Да только недолго она ее охраняла – умыкнула Олегову дочь к брату своему, князю плеснецкому, Амунду Етону. Вот он был великан – в нем было роста четыре локтя. И это я почти видел сам…
По избе покатилась волна недоверчивых возгласов – парни и девки, кто уже с добычей, кто еще нет, забыли о пирогах, во все глаза глядя на Торлейва.
– Да он, что ли, сейчас живет? – не поверила Остромира.
– Другие волоты живут по пятьсот лет. Самого Етона я не застал, но был в его доме, в его гриднице, а там на столбе отметка сделана – по его росту, когда он был молод и в полной силе. И эта отметка – на высоте в четыре локтя. У нас в Киеве самый рослый человек – Мстислав Свенельдич, и то пядь с перстом не достает до нее. Эту отметку я своими глазами видел. – Торлейв повторил движение, как пытался дотянуться до той отметки, подойдя к столбу. – Три зимы назад, я тогда сам уже вырос.
– Ты врешь! – восхищенно глядя на него, повторила Остромира.
– Соврал бы, чтобы народ честной позабавить, но нет нужды. Все правда. Вот это великаны были истинные. А это, – Торлейв легко качнул Дединку у себя на колене, будто забавляя дитя, – просто девка… как раз по мне.
Он взглянул в лицо Дединке и улыбнулся; она тоже улыбнулась и подала ему куриную ножку.
Пока одни болтали о великанах, другие, кому было не слышно, принялись за песни.
Уж как звали молодца,
Почитали удальца,
Дунай мой, Дунай,
Веселый Дунай!
На пир в гости посидеть,
На беседу поглядеть.
Дунай мой, Дунай,
Веселый Дунай!
Посадили молодца,
Посадили удальца
Против вдовушки на скамью,
Против горькой на соснову.
Я на вдовушку взгляну,
Тяжелешенько вздохну
Шапку валяну сниму,
Против вдовушки брошу…
– запели с другой стороны стола. Бойкая Жаленья – она ночью на чужом дворе оробела, а при свете и среди своих была куда как смелой, – вскочила и пустилась плясать, переходя от одного парня к другому. Пошло веселье: одна плясунья сменяла другую, и Дединка спрыгнула с колен Торлейва и выскочила на свободное место.
Уж как звали молодца,
Почитали удальца.
Посадили молодца,
Посадили удальца
Против девушки на скамью,
Против красной на соснову.
Я на девушку взгляну,
Полегошеньку вздохну…
Бах, бах, бах!
Вздрогнув, Торлейв с трудом оторвал взгляд от Дединки и повернулся к двери. За шумом в избе не сразу расслышали, что кто-то колотится в дверь самым грубым образом.
– Что там такое? – закричала Рагнора. – Не пускайте никого, мы никого больше не звали! Никого больше не ждем!
Торлейв вопросительно взглянул на своего нового приятели Солонца: что это? Мелькнули в голове те парни с волчьими хвостами, вилькаи… но нет, они имеют право заходить в город только в единственную ночь, в Карачун, а сейчас до нее еще почти два месяца.
Незапертая дверь распахнулась, повеяло влажным холодом, и на свет лучин из внешней тьмы всунулось что-то очень высокое, огромное… и Торлейв узнал лошадиную голову!
Еще миг – и изба наполнилась истошным визгом. Кобыла! Все сразу вспомнили страшный рассказ о дохлой кобыле на посиделках, да и эта выглядела не
