Муравьи революции - Петр Михайлович Никифоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Электричество сюда забыли провести…
— Ты за что здесь?
— На поверку не встал.
— Политика, значит.
— Ну, давай свет добывать. Соль есть?
Я подал ему деревянную коробку с солью.
— Давай. Поддержи меня: здесь под потолком отверстие для вентилятора есть.
Он встал мне на плечи и насыпал на нижнюю часть отдушины соли. Свет сверху, по трубе, отразился от соли, и на потолке появилось большое белое пятно; в карцере сделалось довольно светло. Лиц мы не могли различить, но фигуры видели ясно.
— Вот тебе и электричество.
В карцере питались мы хлебом, круто посыпая его солью и запивая сырой водой.
Вечером на поверку явился Магуза. Мы оба лежали и на окрик надзирателя не поднялись. Магуза посмотрел на нас и брезгливо протянул:
— Тоже интеллигенты…
И ничего больше не сказав, вышел. На следующий вечер пришёл третий помощник. Старший отрапортовал, за что мы сидим.
— Как же Никифорова посадили в общий карцер? Он же изолирован. Немедленно перевести его в камеру.
Меня вывели из карцера и водворили в мою одиночку. Начались с этого времени для меня страдные будни. Не проходило недели, чтобы у меня не отбирали матраца, горячей пищи, не закрывали наглухо щитом окна, превращая одиночку в карцер. Шеремету наконец надоело со мной возиться. Магуза же аккуратно меня посещал и каждый раз превращал мою одиночку в карцер.
Администрация решила по примеру российских центральных тюрем ввести в иркутской тюрьме усиленный режим. На прогулках приказано было пускать заключённых по кругу парами. Запрещалось во время прогулки разговаривать и оглядываться назад.
Я от прогулки по кругу отказался. Администрация, понятно, на мой протест никакого внимания не обратила. Я написал записку и пустил её по одиночкам с предложением бойкотировать прогулку по кругу, предложил попробовать сбить на бойкот общие уголовные камеры. Бойкот против круга был такой формой протеста, что я допускал возможность присоединения к нему не только всех политических, но и уголовных.
Моя записка побывала во всех камерах тюрьмы. Мои предложения оправдались: уголовные примкнули к бойкоту и прекратили прогулки по кругу.
Записка не только побывала в камерах, но и попала в руки администрации, о чём сообщил мне надзиратель, исполнявший мои поручения на воле. Целую неделю пустовали дворы: ни один человек не выходил на прогулку. Получился не бойкот, а нечто вроде организованной стачки.
Администрация пыталась сорвать стачку путём мелких репрессий: отбирала у уголовных матрацы, оставляла некоторые камеры без горячей пищи. Неделю держалась тюрьма. Через неделю некоторые уголовные камеры не выдержали и пошли на прогулку по кругу. Новосекретная продержалась ещё неделю, и уголовные, содержащиеся в одиночках, тоже подчинились. Остались три одиночки, где содержались политические, на прогулку не выходившие. Надзиратель каждый день открывал мою дверь и неизменно повторял:
— На прогулку!
Я отказывался; отказывались и другие, бойкотировавшие прогулку.
Иркутская тюрьма, несмотря на усиленную «отгрузку», пополнялась каждый день; в одиночках сидело по пять-шесть человек. Однажды открылась дверь и моей одиночки: ко мне впустили нового жильца. Вошёл высокого роста, хорошо сложенный детина, с довольно энергичным бритым лицом, одетый, как и я, в арестантское платье.
— Здравствуйте, — приветствовал он меня громко.
— Здравствуйте.
— Хотели сунуть меня к уголовным, но я отказался; решили посадить меня сюда… Зовут меня Михаил Шевелёв…
Голос у Шевелёва был басистый, говорил он отчётливо и резко.
Я молча наблюдал, как он складывал в углу одиночки тюремную постель.
— Ваша фамилия Никифоров; я прочёл на двери… Может быть, вам неприятен мой приход?
— Нет, ничего. Устраивайтесь. Вы ведь только что с воли?
— Да, нигде не задерживали; сюда — прямым сообщением. Вот оконце у вас сеткой завешено, это плохо.
Шевелёв — бывший гвардейский солдат, получивший ссылку за участие в военной организации, работавшей среди солдат в Петербурге. Арестован он был в Иркутске за покушение на какого-то таможенного чиновника, которого хотел застрелить, как он говорил, за провокаторство.
Я предупредил Шевелёва, в каких отношениях я нахожусь с тюремной администрацией и что эти отношения могут его очень стеснить.
— Э, ничего; будем драться вместе. Я тоже не очень люблю, когда мне на мозоль наступают. А кроме того от скуки почему не подраться?
Шевелёв оказался человеком уживчивым, интересным собеседником и полемистом. Я был доволен его приходом. Он принял энергичное участие в борьбе с администрацией, и мы с ним уже вдвоём пользовались благами тюремных репрессий,
Через три месяца я получил первую передачу. Всё было тщательным образом измельчено: чай был развёрнут, но обложка была оставлена. Она как раз и содержала шифрованную записку, написанную невидимыми чернилами, которую я проявил над лампой. В шифровке сообщалось, что моё дело следователь передал прокурору, но в виду отсутствия моих показаний прокурор вернул дело на доследование, что Селиванов торопит быстрее закончить дело, что мне в тюрьму были переданы пилки, что Павел, Ольга, Топорков (рабочий-ссыльный, член нашего большевистского кружка, примкнувший уже после моего ареста) изучают возможность устройства моего побега… Это и было обещанное письмо с Капцала. Слово «Капцал» было ключом в шифровке.
В одной из одиночек сидели три уголовника, приговорённые к смертной казни. Они, как и все уголовники, подали прошения царю о помиловании. Однажды ночью в новую секретную вошла толпа надзирателей. Входили туда очень тихо, однако все одиночки проснулись. У смертников завязалась какая-то борьба: это им связывали руки. Вдруг раздался громкий, пронзительный крик:
— Ведут вешать!
Секретная как будто проснулась от летаргического сна. Все одиночки залили безумным криком коридор.
— Палач-и-и!.. А-а-а-а… Па-ла-чи-и-и-и!..
Мы с Шевелёвым тоже кричали. Он бил ногами в железную дверь, я выбил табуреткой окно и, взобравшись на стол, кричал во двор тюрьмы. Тюрьма мигом проснулась, по ней разнёсся гул. Смертников быстро проволокли по коридору, и на тюремном дворе полузадушенно кричали:
— Про-о-о… а-ай!
Всю ночь гремели кандалы по одиночкам, и слышались возбуждённые голоса.
Сделав своё дело, тюремщики, крадучись, прошли с места казни в контору. Чей-то одинокий голос бросил им вдогонку:
— Па-ла-чи-и!
Трое были повешены в эту ночь.
Борьба с администрацией продолжалась у нас с прежним упорством. Магуза по-прежнему заходил к нам в одиночку и произносил своё неизменное:
— Зздарова!
Получив в ответ наше молчание, награждал нас трёхсуточным карцером.
Передали мне ещё одну передачу. Ни
