Слёзы Марии-Антуанетты - Жюльетта Бенцони

Затем, естественно, он самым тщательным образом осмотрел машину и убедился, что ничто, абсолютно ничто не показывает, будто кто-то осмелился использовать ее для ночной вылазки — и спидометр даже не шелохнулся… Успокоившись, Адальбер поднялся в свой номер. По пути он заказал плотный завтрак себе и журналисту, а потом ознакомился наконец с исписанной страницей, которую принес Бертье.

У него был такой большой опыт работы со старинными рукописями, что он без труда определил примерную датировку текста.

— Добрая сотня лет при любых вариантах. Я бы даже сказал, эпоха Империи, — добавил он, слегка размяв в пальцах уголок листа. — Что до содержания, оно вырвано из контекста, поэтому трудно сказать, о чем идет речь…

— Но это, в общем, ясно: здесь говорится о какой-то шкатулке, в которой что-то лежало, и некий Леонар Отье, по всей вероятности предок мадемуазель Каролин, забрал ее себе…

— Очевидно, вы правы…

Продолжая разговаривать с журналистом, Адальбер лихорадочно размышлял. Ему пришла в голову одна мысль, которой он собирался поделиться только с Морозини. Пока же следовало продемонстрировать полное безразличие…

— Вы оставите мне это? — спросил он, помахав листком. — Я покажу его Морозини, как только он появится здесь. А по поводу ночного визитера лучше всего поговорить с комиссаром. Пусть он установит наблюдение за домом. Если незнакомец вернется, его задержат и предложат дать объяснения…

— Да, но это наша с Ледрю история, и мы хотели бы сохранить ее для себя! А полиция задает слишком много неприятных вопросов…

— Действуйте по собственному разумению! Как бы там ни было, Морозини сумеет отблагодарить вас…

— Об этом я не беспокоюсь! Спасибо за завтрак…

Оставшись один, Адальбер самым внимательным образом перечитал странную бумагу. Он чувствовал, что держит в руках важнейшую улику, и старался понять, как можно ее использовать. Сделав несколько кругов по комнате, он позвонил Мари-Анжелин по внутреннему телефону и спросил, знает ли она адрес профессора Понан-Сен-Жермена.

— Хотите, я провожу вас к нему? — тут же предложила старая дева.

— Нет. Мы уже знакомы. Это… чисто профессиональный визит.

Оживление, прозвучавшее в голосе Мари-Анжелин, исчезло. Она была разочарована, но слишком хорошо воспитана, чтобы показать это, и ограничилась вежливым восклицанием «а!», а потом сообщила нужные сведения: профессор жил на первом этаже дома на углу двух улиц — Гоша и Карно.— Не дуйтесь, Мари-Анжелин, — сказал Адальбер. — Вы узнаете, в чем дело, одновременно с Альдо, когда он вернется.

— Я и не думаю дуться! Что вам взбрело в голову?

«Ладно, посмотрим!» — подумал Адальбер, вешая трубку. Он быстро привел себя в порядок, вышел из гостиницы и энергично зашагал к красивой восьмиугольной площади, в центре которой был разбит сквер, на котором возвышалась бронзовая статуя генерала Гоша.

Адальбер позвонил в дубовую дверь, явно нуждавшуюся в реставрации, а потом вступил в долгие переговоры, прежде чем дверь эта распахнулась, открыв взору темный коридор и непонятную фигуру, которая могла с полным правом принадлежать как папаше Горио, так и ростовщику Гобсеку.

— А, это вы? — просипел хозяин. — Ну, входите, раз вам так нужно увидеться со мной!

И, пропустив своего гостя, профессор тщательно запер входную дверь — причем не забыл и толстую цепочку, скрежет которой Адальбер уже успел отметить. По мере продвижения к дневному свету в комнате справа он убедился также, что хозяин принимает его в неглиже: серые штаны с пузырями на коленях, мятая серая фуфайка и, несмотря на теплую погоду, шаль с черной бахромой, в каких обычно приходят к церкви женщины, сдающие напрокат стулья. Ансамбль дополняли старые шлепанцы, которые в незапамятные времена были клетчатыми теплыми домашними тапочками. От всех этих предметов туалета исходил «прелестный» запах остывшего табака…

— Поверьте, мне крайне неприятно, что я почти навязываюсь вам, профессор, — извиняющимся тоном произнес Адальбер, — но вы же знаете, как это бывает с нами, людьми науки. Если возникает какая-то, пусть внешне незначительная проблема, мы думаем только о том, как разрешить ее. Этим и вызван мой визит.

Пока Адальбер произносил свою небольшую речь, Понан-Сен-Жермен провел его в свой небольшой рабочий кабинет, где царил невероятный бардак: полки были доверху завалены книгами, штабеля из них громоздились почти на всем пространстве пола, из-под груды бумаг невозможно было разглядеть письменный стол, на котором каким-то образом приткнулась кастрюлька с дымящимся отваром, запах которого не поддавался определению. Понан плюхнулся в обтянутое тканью вольтеровское кресло и усталым жестом указал гостю на хлипкий стул.

— В чем дело? Соблаговолите быть кратким: вы оторвали меня от чрезвычайно увлекательного труда…

— Я очень сожалею об этом, не сомневайтесь, но мне необходимо прояснить один исторический эпизод, по поводу которого только вы один можете дать мне совет, учитывая ваши обширные познания о королеве Марии-Антуанетте… и, в частности, о ее парикмахере…

Понан-Сен-Жермен зафыркал так шумно, что гостю показалось, будто он сейчас начнет плеваться. Что, собственно, и произошло.

— Об этом зловещем глупце Леонаре? И вы потревожили меня ради него?

— О! Стало быть, у вас такое мнение о нем? — сказал Адальбер. — Мне казалось, что вы воздадите ему хвалу за преданность и верность…

— Этому вору — за преданность и верность?

— Даже так: вору?

— Он хуже вора!

— Минутку, минутку! Мы действительно говорим об одном и том же человеке? О славном представителе племени куаферов, которому Мария-Антуанетта так доверяла, что вручила ему свои драгоценности с просьбой отвезти их своей сестре, эрцгерцогине Марии-Кристине, тогдашней правительнице Нидерландов?

Профессор закашлялся, прочистил горло и сунул в рот жевательную резинку, которую стал с остервенением жевать, прежде чем закурить исключительно вонючую сигару. Теперь уже Адальбер стал кашлять, а его собеседник продолжил разговор:

— Он самый, только вы, дражайший, ничего толком не знаете! Это не королева вручила ему драгоценности — к счастью, далеко не все! — а герцог де Шуазель. Рассказываю: 20 июня 1791 года, около часа дня, перед тем как сесть за стол, королева приказала позвать Леонара, который в то время жил в Тюильри. Она вручила ему письмо, чтобы тот передал его в собственные руки герцогу де Шуазелю, обитавшему в доме на улице Артуа. Если герцога не будет дома, то Леонару следовало искать его у мадам де Граммон. Но Шуазель был у себя. Прочитав письмо, он показал Леонару последние строки, в которых говорилось, что парикмахер должен точно исполнить то, что ему прикажут. После чего бумагу сожгли в пламени свечи, а Леонара отвели во двор особняка, где стоял закрытый кабриолет, и приказали садиться. Речь шла о том, чтобы «отправиться за несколько лье от Парижа с особой миссией». И тут наш фигаро начинает бурно протестовать: хотя королева велела ему надеть широкий плащ и круглую шляпу, он-де в таком виде путешествовать не может! Ему нужно переодеться, маркиза де Лааж ожидает, что он придет сделать ей прическу, ключ у него остался во входной двери! Шуазель, засмеявшись, успокоил его, сел с ним в кабриолет, задернул занавески на окнах. Кучер хлестнул лошадей, и они покатили! Одна почтовая станция, вторая, третья… Только подъезжая к Пон-де-Сом-Вель, где стояли на постое сорок гусар, герцог соблаговолил дать объяснения испуганному «физиономисту»[82]: они направляются в замок Тонель рядом с Монмеди, где к ним присоединится королевская семья, покинувшая Париж около полуночи. Сам он везет коронационное облачение монарха, его белье, часть драгоценностей Марии-Антуанетты и мадам Елизаветы[83]. Услышав это, Леонар разрыдался и поклялся сделать все, что от него потребуется, хотя он по-прежнему не понимал, зачем его увезли. А причина была простой: Мария-Антуанетта даже в изгнании желала сохранить при себе чудодейственные руки своего парикмахера…