Письма - Джон Рональд Руэл Толкиен

Septuagesima /*Церковный праздник, отмечается как в англиканской, так и в католической церкви: третье воскресенье перед Великим постом или девятое перед Пасхой.*/ 1948

Дорогой мой Джек!

Очень любезно с твоей стороны прислать ответ. Однако пишешь ты главным образом насчет «обиды»; хотя я ведь вроде бы исправил в моем письме «обижен» на «огорчен», разве нет? Не в наших силах не огорчаться тому, что огорчает. Я отлично понимал, что ты не позволишь огорчению перерасти в озлобленность, даже если (или скорее вопреки) тому, что таково, возможно, свойство твоей натуры. Однако ж горе тому, чрез кого приходят искушения! Мне жаль, что я причинил боль, даже если и при том, что у меня было на это право; и еще больше сожалею о том, что причинил ее чрезмерно и без нужды. Мои стихи и мое письмо — следствие того, что я вдруг резко осознал (и нескоро о том забуду), сколько боли может примешаться к авторству, в том, что касается как творения, так и «публикации», каковая является существенной частью процесса в целом. А яркость осмысления, конечно же, объясняется тем, что ты, к кому я питаю глубокую привязанность и сочувствие, оказался жертвой, а сам я — обвиняемым. Я и сам вздрагивал под полупокровительственной, полуиздевательской плетью, в то время как дорогие моему сердцу мелочи становились просто-напросто предлогом для словесной живодерни.

Порою (по счастью, нечасто) на меня находит нечто вроде furor scribendi /*Писательская ярость (лат.)*/, когда слова подбирает перо, а не голова и не сердце; вот это как раз оно и было. Но ничто ни в речах твоих, ни в поведении не дало мне повода заподозрить, что ты счел себя «обиженным». Однако я видел, что некие чувстваты испытываешь — ведь ничто человеческое тебе не чуждо в конце-то концов! — и письмо твое показывает, насколько сильны были эти чувства. Дерзну заметить, что по Божьей милости оно должно бы скорее причинить пользу, нежели вред, но это уж между тобою и Богом. Одна из тайн боли в том, что для страдающего она — залог блага, дорога вверх, пусть и непростая. Однако остается она «злом», и совесть любого человека должна бы устрашиться причинять ее по беспечности или чрезмерно, не говоря уже о том, что умышленно. И даже при необходимости или по особому праву, как в случае наказывающего отца или господина, или даже когда человек бьет собаку, боль — это розга Господня, и применять ее должно с трепетом. Возможно, одно-два моих замечания оказались спра-ведлиры и обоснованны; но мне следовало ими и ограничиться и высказать их иначе. Жесток тот врач, который не вовсе неприятную на вкус пилюлю покрывает оболочкой из желчи!

А теперь перейдем к твоему восприятию меня как «критика», уж мудро там или глупо выполняю я эту функцию. Я вовсе не критик. И быть им не желаю /*Сдается мне, «критика» — даже обоснованная или интеллектуально занимательная, — обычно мешает автору, которому есть что сказать от себя. Канатоходец, возможно, нуждается в практике, но, ежели он займется теорией равновесия, он утратит грацию (и, скорее всего, упадет). На самом деле (если я. конечно, дерзну снова прибегнуть к критике), я бы сказал, что, по-моему, оно метает и тебе как писателю. Ты слишком много читаешь, и слишком много из этого — аналитически. Но, с другой стороны, ты ведь прирожденный критик. А я — нет. Кроме того, ты — прирожденный читатель. — Прим. авт.*/. От случая к случаю (и после долгих раздумий) я способен на «критику», но по природе я человек, критической жилки лишенный. Меня к тому отчасти и в каком-то смысле вопреки моей натуре подталкивает сильная «критическая» тенденция братства. На самом деле я не «гиперкритичен». Ибо обычно я просто пытаюсь выразить «предпочтение», а не универсально значимое критическое замечание. Как правило, я на самом деле просто-напросто теряюсь в чужом, неисследованном море. Мне требуется пища определенного сорта, а не упражнение для моих аналитических способностей (которые обычно используются в иных областях). Ибо есть у меня то, что я всей душой желаю создать, и к созиданию этому склоняется (как правило, тщетно) моя натура. Даже если оставить в стороне тщеславие и преувеличенные представления о вселенской значимости этого созидания, факт остается фактом: все остальное для меня менее значимо. Я уверен, что по большей части для мира это «остальное» куда более важно. Но моего положения это не меняет. Думаю, поэтому из меня и не получается сносного критика (как правило); а хуже всего я, наверное, выгляжу тогда, когда мысли другого писателя оказываются настолько близки (как порою твои); того и гляди, случится короткое замыкание, вспышка, взрыв — и даже вонь, одним из ингредиентов которой вполне может оказаться элементарная зависть. И все же справедливее будет сказать обо мне, что я скорее не столько ограничен собственными вкусами, сколько обременен своей собственной мелкой, но своеобразной «идеей». На самом деле страдая (в силу многих причин, и не только предосудительных) от «подавленного сочинительства». Действительно: свирепый тип, разъяренный медведь (если, конечно, я имею право сравнивать себя с существом настолько крупным) — друг, с которым очень тяжко. Но благослови тебя Господь за твою доброту. А вместо того чтобы признать за грех естественное и неизбежное чувство боли и реакцию на него (которую ты, я уверен, всегда сдерживаешь, и немедленно), сделай мне великое одолжение, подари мне всю ту боль, что я причинил, чтобы я смог разделить то благо, к коему ты их обратил.

Не знаю, понятно ли я выражаюсь. Но думаю я, в нашей власти, как членов Тела Христа, делать такие подарки с пользой. Простейший случай: если человек украл у меня какую-то вещь, тогда я перед лицом Господа объявляю ее даром. Это, конечно же, очень простой способ воспользоваться несправедливостью и вытащить жало, но не в этом состоит прямая цель (иначе оно бы не срабатывало); мне представляется очень даже вероятным, что подобный подарок влияет на положение виноватого перед лицом Господа, и в любом случае в любом искреннем желании «простить» желание, чтобы все так и вышло, должно присутствовать. Чудесно было бы, представ на суд Божий, чтобы ответить на бесчисленные обвинения в грехах против братьев своих, внезапно обнаружить, что многие из них вообще против тебя не выдвинуты! А вместо того ты причастен к добру, рожденному из зла. А для дарителя это обернется не меньшим чудом. Вечное взаимодействие облегчения и благодарности. (Но виноватый должен сожалеть о содеянном. В противном случае, я полагаю, в кошмарном царстве рока раскаленные угли станут жечь нестерпимо.)

(А что случится, если виноватый искренне раскаивается, но пострадавший глубоко озлоблен и наотрез отказывает в «прощении»? Что за ужасная мысль — она любого удержит от риска причинять подобное «зло» без нужды. Разумеется, власть милосердия лишь передается другому и всегда осуществляется Высшей Властью, при нашем содействии или без такового. Но ведь радости и исцеление через содействие непременно будут утрачены?)