Полуденный бес - Павел Басинский

– Как?! – вскричал Джон.

– Самым физиологическим образом, как однажды становятся мертвыми все люди. На ее лице еще не было явных признаков разложения. Оно было, пожалуй, даже красивым, как лицо гоголевской Панночки. Ее глаза были широко открыты, но в них не было жизни. Это были глаза трупа.

Чикомасов гнал «ниву» на большой скорости.

– Да, живой труп! Когда я крадучись вошел в комнату, она поправляла свои длинные волосы. Она пыталась собрать их в хвост, как это делают молодые девушки.

«Зачем я здесь?» – спрашивала она Вирского.

«Ты сама пришла, – сказал Родион. – Ты еще ничего не понимаешь, не чувствуешь. Но скоро твоя душа оттает от смертного льда, и тогда начнутся твои настоящие мучения. Тебе будет очень больно! Я могу тебе помочь, но ты должна помочь мне. Это выгодная сделка. Ты согласна?»

«Я вас не понимаю», – сказала она.

Вирский вскочил и подбежал к ней.

«А тебе нечего понимать! – закричал он. – Тебя убили, дурочка некрещеная! И теперь ты будешь вечно скитаться по земле без имени, без памяти! Нет ничего страшнее беспамятства! Я верну тебе память! Я помогу наказать тех, кто над тобой надругался!»

«Не понимаю…» – печально повторяла она.

«Черт возьми! – выругался Родион. – Одного моего искусства недостаточно!»

«Как меня зовут?» – спросила она.

Вирский гаденько захихикал.

«Так лучше! Имя, говоришь? Но имя – это товар, моя нечаянная радость, а всякий товар имеет цену. Твое имя – дорого стоит!»

«Где мой ребенок?» – спросила женщина.

Вирский забегал по комнате в сильном волнении.

«Кто тебе сказал? Какой еще ребенок? Твой сын погиб, не родившись!»

«Как его имя?» – настойчиво спрашивал труп.

Из-за полуоткрытой двери на меня повеяло могильным холодом. На ватных, непослушных ногах я побежал, вернее, скатился вниз по лестнице, понимая, что произвожу ужасный шум. «Кто здесь?!» – закричал Вирский. Не разбирая дороги, я мчался по ночному парку, царапая в кровь лицо и руки в зарослях терновника. Мне чудилось, что Вирский преследует меня.

Я пришел в себя на крыльце дома Беневоленского.

Оборотни

Когда оба немного успокоились, Петр Чикомасов, по настойчивой просьбе Джона, продолжил свой рассказ…

– Странно… – сказал Джон.

– Что странно? – отозвался Петр Иванович. – Странно, что я побежал не домой, а к священнику?

– Странно, что он не хотел называть ее имя и требовал за это какую-то плату.

– Существует народное поверье, что люди, умершие неестественной смертью, а также некрещеные становятся русалками , – стал объяснять Чикомасов. – Русалки – это не обязательно женщины с рыбьими хвостами и чешуей. Русалками на Руси называли всех, чьи души неприкаянно скитаются на этом свете после смерти. Они не помнят своего имени. Когда они встречают людей, то жалобно умоляют назвать их по имени. «Дай мне имя!» – просят они со слезами. Но этого ни в коем случае нельзя делать! Давший русалке имя как бы совершает над ней обряд крещения. Но при этом сам теряет свое имя и становится нехристем.

– Какая мрачная мифология! – поморщился Джон.

– Ну, не более мрачная, чем европейские сказочки о ведьмах и дракулах. Только – более грустная.

– И вы в это верите?

– Нет, – неуверенно сказал Чикомасов. – Церковь считает это суеверием.

– Следовательно, – весело подхватил юноша, – вы не верите в мертвую женщину, которую видели собственными глазами?

– Видите ли, голубчик… Ведь я был тогда пьян. Не скажу чтобы в стельку, но граммов четыреста коньячка перед тем на грудь принял.

– Четыреста граммов коньяка?!

– Много? Только не для комсомольского вожака. Для меня это было – тьфу!

– Тогда я ничего не понимаю, – рассердился Джон.

– Не обижайтесь, – сказал Чикомасов. – Каким бы я ни был пьяным, но я ответственно заявляю: перед Вирским стоял живой труп . И я даже знаю, кто это был. Та самая убитая в парке горничная. Ее звали, кажется, Лиза. А фамилия ее была…

– Ой, смотрите, что там?! – крикнул Джон, показывая на дорогу. Там прокатилось что-то серое и круглое.

– Заяц, – определил Чикомасов. – Плохая примета.

– А говорите, что не признаете суеверий! – засмеялся Джон.

– Итак, – продолжал священник, – я колотил в дверь, пока ее не открыла Настя, приживалка Беневоленского. Но едва она впустила меня в дом, мне сделалось неловко. Тем более что старик был не один, а с гостем. Вообразите! Секретарь районной комсомолии врывается ночью в дом попа, перепуганный, поцарапанный, весь в крови и пьяный! И дрожащим голосом рассказывает о живом мертвеце.

– Да уж…

– Узнай об этом в городе, полетела бы моя комсомольская карьера в тартарары. Впрочем, она и полетела, но позже. До сих пор не понимаю, как удалось Беневоленскому заставить Настю не разболтать всему Малютову о моем визите. Вероятно, припугнул ее, что в таком случае я не возьму ее замуж.

– Замуж? – удивился Половинкин.

– Видите ли, помощница Беневоленского была не в своем уме. Она почему-то решила, что я страстно в нее влюблен и мечтаю на ней жениться.

– Что было дальше? – с нетерпением спросил Джон.

– Был в доме еще один человек… И какой человек! Не случалось ли вам, Джон, видеть картину Павла Корина «Русь уходящая»? Очень жаль! Мне было бы проще описать этого человека. На самой картине его нет… никого на него похожего. Но едва я взглянул на него, я сразу понял: он оттуда ! Из тех , понимаете?

– Нет, – грустно признался юноша.

– Это был представитель уходящей русской натуры. Он был из тех, коих мои старшие товарищи не успели всех уничтожить. Гость Беневоленского был уже в преклонных годах, но внешне бодрый, крепкий. Он глядел на меня насмешливо, с презрением даже. Как будто перед ним стоял не насмерть перепуганный человек, а мокрица, сороконожка какая-то. Ее и раздавить не жалко, такая она противная.

Очень рассердил меня этот взгляд! Вдруг он подскакивает и говорит: «Что, дурачок, влип? Не помог тебе твой диалектический материализм?»

Как я ни был тогда подавлен, однако возмутился!

«При чем это здесь? – спрашиваю. – Что это за идеологическая провокация?»

Смотрит на меня в упор старец, бьет взглядом, к стене приколачивает.

«Вот полюбуйтесь, Меркурий Афанасьевич! – говорит. – Типичный образец умалишенного, который считал себя абсолютно нормальным. А когда его ум прояснился, он испугался, что сошел с ума. И так живут миллионы людей! Этот безмозглый комсомольский работничек, – продолжал старец, – всерьез думал, что не верит в Бога. То есть не верит в то, что всегда было перед его глазами! Божий мир с его тварями, человек как вершина творения. Зато он верил в это (старец постучал кулаком по стене), верил в мертвую материю. В то, что за несколько секунд можно превратить в прах. В мертвое верил, а в живое – нет! Он даже не верил в чудо собственного существования. Всю жизнь просмердел живым трупом, а как увидел настоящий живой труп, сдрейфил… Сам себя, мертвого, не боялся, а мертвой девушки испугался».

Рассказывая, Чикомасов улыбался, словно старец не ругал, а хвалил его.

– Не буду передавать всего, что говорил отец Тихон, – продолжал он после короткого молчания. – Если желаете, у меня есть особая тетрадочка, куда я потом заносил мысли этого удивительного человека. Вот, например: «Надо во всем и всегда считать себя виноватым, хотя бы на вас возводилась явная ложь. Надо знать, что это попущено от Бога за какой-то грех, сделанный, быть может, много лет назад. Надо всегда укорять себя так, чтобы на все, что против вас скажут, ответить: “Прости!” Это самый быстрый путь к спасению и благодати, тогда как другие пути очень длинные. Здесь не нужно и руководства, тогда как на других путях оно необходимо».

– Не вижу ничего оригинального, – возразил Джон. – Это пересказ евангельской притчи о сучке́ в глазу ближнего своего. К тому же ваш старец не показался мне смиренником.

– Отец Тихон стоит на очень трудном пути спасения. А нам предлагается короткий путь. Без труда, без подвижничества. Всего-то: смирись, укоряй себя, а не других. Но – никто не ступает на этот легкий путь. Даже обидно! Вот рядом с тобой дверь в Царство Небесное, только толкни ее!

– Нет, я смиренником не буду, – высокомерно произнес Половинкин. – Жил у нас в Питтсбурге школьный учитель, тихий и скромный. Ни на кого не обижался, всех прощал. Как-то ночью его избили негритянские подростки. Он не дал им денег, у него их просто не было. Подростков арестовали, они во всем сознались. И вот этот учитель на суде спектакль устроил! Мол, не они, а он во всем виноват. Даже прощения у них просил. Ему одно говорят, а он свое гнет. В конце концов его приговорили к штрафу за неуважение к суду.

– Как интересно! – воскликнул Петр Иванович.

– Через год выяснилось, что учитель – педофил. Он склонял несовершеннолетних мальчиков к сожительству. За это его и избили. Но мальчишки боялись признаться родителям, что за деньги позволяли учителю делать с ними всякие мерзости. Когда это выяснилось, он получил двадцать лет тюрьмы. Вскоре он повесился в камере.