Кони пьют из Керулена - Григорий Кобяков

И, словно, подтверждая мою мысль, Алтан-Цэцэг негромко повторила:

— Степь я не люблю.

Но тут же, как бы очнувшись, поправилась:

— Не люблю вот такую, дикую.

Мне стало стыдно за свои мысли.

— Я пробовала жить без степи, — продолжала размышлять Алтан-Цэцэг, — и убедилась, что не могу. Тянет она к себе.

— Вот и попробуй понять вас: «Не люблю степи и не могу без нее».

Шофер по имени Чардавал, за всю длинную дорогу не проронивший ни звука, словно его и не было с нами, вдруг подарил одно-единственное слово:

— Женщины! — и смолк, снова весь запечатавшись.

Алтан-Цэцэг, заметно волнуясь, — подрагивали длинные ресницы, подрагивали сухие губы — все глядела и глядела на свою «дикую», обиженную природой степь, в которой не было ни вольных рек, ни прохладных рощ, ни медвяных трав.

— В своих снах, наверное, вы видите степь совсем другой?

— Вы угадали, — пересилив волнение, сказала Алтан-Цэцэг. — В снах, и довольно частых, я действительно вижу степь иной: обжитой, уютной, преображенной человеческими руками.

Вздохнула. Вздох не горестный, а легкий, какой бывает, когда снимают тяжелую ношу. Оживилась. Заговорила, увлекаясь:

— Помните, вчера вспоминали о «космическом разговоре»? Был такой разговор. Я, подобно журавке, летала над степью. Меня ласково качал ветер и поднимал все выше и выше, к самому Солнцу. Из той выси я любовалась родными просторами, покрытыми садами и хлебными нивами, лесными полосами и тенистыми парками, нарядными поселками и прямыми, как стрелы, дорогами. И я спросила у Солнца: «Когда все это будет?». Солнце мне ответило: «Будет тогда, когда вы, люди, приложите руки и дадите воду степям. Ну, а я не пожалею тепла. Вода и тепло дадут все!».

Ей-богу, она, эта маленькая женщина с матовым лицом и открытыми глазами — настоящий поэт.

Я спросил:

— Хучиру, директору станции, наверное, такие же сны снятся?

— Нет, сны у нас разные, — засмеялась Алтан-Цэцэг, — а мечта одна. С нею вас директор познакомил… Мечта, как я понимаю, — Я это прежде всего взгляд в будущее. Лишить человека мечты — это все равно, что птицу лишить крыльев. Не будет перспективы, не будет горизонта. А горизонт должен быть у каждого в жизни. Разве не так?

— Пожалуй, так, — согласился я.

— Значит, надо мечтать! И работать. И шагать к своему горизонту.

Наша машина все бежала по степи. Здесь в тысяча девятьсот тридцать девятом году прогрохотала война. Три десятилетия минуло с тех пор. Но все еще видны снарядные и бомбовые воронки, котлованы, орудийные дворики, ходы сообщения, траншеи, окопные зигзаги. Все это полузасыпалось, полуобвалилось и заросло жесткой, как щетина, травой. Из травы то там, то сям торчат траки танковых гусениц, пушечные лафеты, позеленевшие снарядные гильзы, обрывки ржавой колючей проволоки.

И еще на лике халхингольской земли остались курганы братских могил и памятники тем, кто добывал победу. На западных границах огромной Советской страны еще не началась большая, и тяжелая война с немецким фашизмом, а здесь, далеко на востоке, на прибрежных высотах Баин-Цагана и Хамардабы русские ребята уже лежали в земле. Они умерли за свободу и счастье монгольского народа.

Поклониться праху павших мы теперь и ехали.

От памятника танкистам комбрига Михаила Яковлева мы отъехали уже далеко. Но легкий танк с маленькой пушечкой (скорлупка против нынешних) и два серых бруска, взметнувшиеся к небу, все еще стояли перед глазами.

— К Шанрайсагу! — сказала Алтан-Цэцэг, и шофер свернул на не торную, видимо, еще фронтовую дорогу, ведущую по распадку вниз, в долину Халхин-Гола. Река то приближала к нам свои тальниковые берега, то отодвигала их. Но вот машина остановилась.

— Шанрайсаг, — сказала Алтан-Цэцэг и показала на крутой откос.

Сначала я увидел хаотическое нагромождение серо-желтого камня. Но вглядевшись, понял, что это — творение человеческих рук и разума. Прежде всего, мое внимание привлек огромный прямоугольник из невысоких каменных стен с небольшими буддийскими пагодами по углам и с молитвенными надписями на старо-монгольском языке. Потом в каменной ограде-прямоугольнике я разглядел что-то похожее на человеческую фигуру. Да, так оно и было. Немного потребовалось фантазии, чтобы дорисовать и увидеть большого каменного человека, который полулежал на гористом склоне. Поза его была такой покойной и мирной, что казалось: к горе привалился сильно уставший пастух. Он даже разулся — пусть и босые ноги его обдует ветром. Отдохнет пастух, поднимется и, гордый и могучий, снова примется за свои мирные и многотрудные дела…

Я вопросительно поглядел на Алтан-Цэцэг.

— Изваяние Шанрайсага, — ответила она, — бога милосердия и благого отношения ко всему живущему на свете.

Алтан-Цэцэг рассказала, что изваяние этого бога создано монгольскими мастерами-каменотесами в начале девятнадцатого столетия по приказу местного князя Тована, который владел пограничными с Маньчжурией землями. Цель была одна: каменным языком навеки доказать своим воинственным соседям, что земля прихалхингольская принадлежит монголам и что на своей земле они хотят заниматься мирным трудом.

Он, этот князь Тован, видать, любил свою родину, коль осмелился в те глухие и жестокие времена, когда его страна и его народ стонали под игом маньчжурских завоевателей, обозначить таким необычным способом край монгольской земли.

На взгорье между Хамардабой и Баин-Цаганом, рядом с военным кладбищем, по приказу правительства Монгольской Народной Республики в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году был сооружен монумент, названный «Памятником девяноста героям».

На кладбище, где нашли свое последнее пристанище герои, лежат строгие ряды серых могильных плит и стоят старенькие, сделанные из подручных материалов сразу после боев, скромные памятнички. На трех из них время сохранило металлические пластинки с именами захороненных.

Я переписал эти имена в свой блокнот.

На постаменте — танковая башня. «Памяти танкистов, героически павших при разгроме японских захватчиков в районе Халхин-Гола: Прядко А. Н., Косенко С. Л., Лямзин Н. И., Краснов Н. В., Медведев С. Р., Скворцов В. Д., Войткевич П. И., Карасев В. П., Иванов А. Л., Желудков И. С., Мажаров Н. И. 26 августа 1939 г.»

На бочке из-под бензина в венце из гильз ствол пушки, увенчанный звездой. «Здесь похоронены неустрашимые воины РККА, героически погибшие в боях на реке Халхин-Гол, мужественно защищая границы МНР: Степанюк Е. А. — 20.8, Киселев В. К. — 20.8, Чашников Ф. Б. — 20.8, Пожанов В. Д. — 20.8, Халилов А. К. — 22.8, Рябцев В. И. — 23.8, Гребенников М. П. — 26.8, Бобыкин И. П. — 26.8, Каменщиков Е. Г. — 26.8, Бриндес А. К. — 26.8, Присяжнюк П. И. — 26.8. Прощайте, дорогие товарищи! В.Ч. 4-99».

Пирамидка-обелиск. «Юдин Виктор Иванович, Арефьев Василий Васильевич, Аплетоев Александр Антонович, Пляскин Василий Максимович, Кухарь Иван Павлович, Григорьев Василий Филатович, Демиденко Григорий Яковлевич, Мусалямов Хаирнас, Ковалев Григорий Иванович, Голованов Николай Андреевич».

Алтан-Цэцэг собирала полевые цветы и букетики их клала к памятникам. Мы с шофером стояли у серых надмогильных плит и горячими ладонями мяли береты. В голубой вышине парили птицы. От несильных порывов ветра кланялись и шелестели травы.

— Спите спокойно, сыны русских матерей!

Возвращались поздно. Где-то к полуночи увидели, как мелькнул один огонек, затем другой и третий. Потом открылась целая золотая россыпь.

Мы подъезжали к Центральной усадьбе объединения «Дружба».

Алтан-Цэцэг, немножко уставшая от длинной дороги, вдруг встрепенулась. Указывая на живые мерцающие огни, которых становилось все больше и свет которых становился все ярче — от этого света само небо зажигалось голубым сиянием — воскликнула:

— Ну, как не любить вот такую степь!

Через полчаса Чардавал — меньший сын чабана Дамдинсурэна лихо подвернул машину к крылечку беленького домика и резко тормознул. И сделал нам еще один подарок — сказал второе слово за длинный-длинный день:

— Спасибо!

И уехал в гараж.

Дома Алтан-Цэцэг ожидало письмо.

— Из Дархана, от сына, — посмотрев, на конверт, лежащий на столе, сказала она.

Сыновья не любят писать длинных писем матерям, а матери и не ждут от них «дневников». Они рады и нескольким фразам, лишь бы в них были добрые вести: жив, здоров и помнит родительский очаг.

Это письмо было на нескольких листочках. Прежде чем начать читать его, Алтан-Цэцэг перебрала все листки и только после этого ее глаза торопливо побежали по строчкам.

Закончив читать, она некоторое время сидела неподвижно, глядя прямо перед собой невидящими глазами.

«Что-то важное», — подумал я.

Глухим прерывистым голосом она сказала:

— Сын пишет, что недавно в Дархане он познакомился с одним советским специалистом, инженером-строителем, который после боев на Халхин-Голе был другом и командиром его отца — Максима Соколенка. Он это понял потому, что инженер рассказал, как весной сорок первого года монгольская девчонка по имени Катюша спасла во время сильного шургана советского солдата Максима Соколенка и как Максим и эта девчонка потом подружились…