Поэт и Русалка - Александр Бушков

Перевернувшись на живот, Катарина уперлась локтями в траву, опустила подбородок на переплетенные пальцы, улыбнулась как ни в чем не бывало, с милой безмятежностью:

— Милый, чем дальше, тем лучшее впечатление ты на меня производишь. Ты замечательно держишься, а ведь, случалось, иные рыцари, без колебаний бросавшиеся в одиночку на полчища сарацин, попав ко мне, от страха теряли голову… Положительно, мы созданы друг для друга…

— Что ты несешь? — спросил он в смятении. — Какие сарацины, какие рыцари? Сотни лет прошли с тех пор, как жили рыцари и сарацины…

— Сотни лет — это такая малость, если вдуматься… — сказала Катарина с обворожительной улыбкой.

Он понимал уже, что жестоко обманут. Совершенно не представлял, с кем столкнулся, но уже ясно было, что искавшая помощи пленница злого колдуна вовсе не была таковой и хладнокровно заманила его в ловушку…

В стене деревьев не было видно просвета, но все же он решился, рывком опустил ноги в воду — прохладная вода, мокрая, настоящая, — провалился по колено, встав на твердом, кажется песчаном, дне, рванулся…

И шарахнулся назад. Аршинах в пяти от него вскипела вода, на поверхность поднялась покрытая затейливым, красивым черно-зеленым узором змеиная голова размером с человека, глянула немигающими желтыми глазами с вертикальным черным зрачком, из пасти коротко выстрелил плоский раздвоенный язык, колыхнулся и исчез.

Змея всплыла в с я — кольцом замыкая островок, так что хвост и голова почти соприкасались, потом погрузилась до половины и стала, неспешно извиваясь, кружить вокруг островка, вроде бы не обращая уже внимания на парализованного ужасом человека, поднимая низенькие волны, с плеском накатывавшие на берег. Двигаясь медленно-медленно, Пушкин протянул руки назад, ухватился за пучки травы и прыгнул назад на островок.

Катарина, все это время лежавшая в той же ленивой позе, засмеялась:

— Чтобы отсюда уйти, нужно сначала спросить у меня разрешения. А я могу и не разрешить… И еще. Там, за деревьями, могут оказаться еще более неприятные создания…

— Кто ты? — спросил он затравленно.

— Тебе непременно нужно добиться четкости формулировок, словно какому-нибудь законнику или заплесневелому математику? — улыбнулась Катарина.

Он сорвал с пальца перстень, приложил его к глазу, предварительно содрав неуместную теперь дурацкую полумаску, и ничего не увидел: перед глазами кружили цветные пятна, медленно перемещались смутные темные силуэты, словно отделенные от него толщей воды или мутным стеклом, проплывали какие-то полосы. Лишь Катарина осталась какой была — очаровательное создание, лежавшее в грациозной позе.

— Как я тебе? — спросила она насмешливо. — Хороша, чертовка, ведь правда? Ну разумеется, никакая я не чертовка, милый, все гораздо сложнее…

Рывком надев сердолик на палец, он поднял руку, сложил пальцы в крестном знамении:

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя как на земле…

— Не утруждайся, — сказала Катарина. — Это на меня не действует. Видишь ли, я уже жила на этой суматошной земле, когда ваши молитвы еще не были сложены… Неужели ты окажешься столь же примитивным, как многие из твоих предшественников? Тебе непременно нужно что-то со мной сделать — вогнать осиновый кол, читать молитвы, крестом пугать… Зря. Разве я до сих пор сделала тебе что-то плохое? Я и не собираюсь тебе причинять вред…

— Кто ты? — повторил он, уронив руку с перстнем.

— Как тебе объяснить… Одна из тех, кто жил на этой земле до вас. Когда-то вас не было совсем. А мы — были. И сохранились до сих пор, хотя нас, признаться, все меньше…

— Арзурум, — сказал он отрешенно, глядя на зеленые кроны деревьев.

— Что?

— В Арзуруме я познакомился однажды с забавным старым персом. Я люблю собирать сказки… Он рассказывал о джиннах. Тех, что обитали на земле до человека. Я ему, разумеется, не верил… Выходит, зря.

— Называй как тебе угодно, — сказала Катарина. — На земле слишком много человеческих племен, и они выдумали для нас слишком много названий… Я, конечно, не намерена ни одно из них в отношении себя употреблять — с какой стати? Слова — это шелуха… Главное — мысли. Ты смотришь на меня… и хочешь меня. Возьми, кто же против? Ты уже убедился, кажется, что я не скелет и не мертвец? Я — живая, Александр. На меня не действуют ваши глупые молитвы, мне не нужно днем спать где-нибудь в подземелье… Ну? — Она закинула руки за голову, лежа в высокой траве, и улыбнулась так, что противиться этой улыбке не было никакой возможности.

— А что взамен? — спросил он резко. — Ты обязательно потребуешь что-то взамен… Князь был примитивен, он, сдается мне, у тебя в услужении, а не наоборот… Это ты все разыграла…

— Мой грех, — сказала Катарина с напускным смирением. — Не будешь же ты сердиться на бедную девушку за то, что она тебя чуточку обманула? Это же исконно женская привилегия: лгать и обманывать, не правда ли?

— Что ты от меня хочешь?

— Ну разумеется, бумаги и перстень, — безмятежно сказала она. — Что же еще?

— Зачем? — спросил Пушкин чуть ли не в отчаянии. — Хорошо, хорошо, ты — что-то невообразимо древнее, не похожее на обычную нечисть из сказок и инквизиторских протоколов, сейчас, — он оглянулся на безостановочно кружившую вокруг островка гигантскую змею, — сейчас в это верится вполне. Но зачем тебе такие мелочи? Умение управлять неживым… Ты же владеешь чем-то гораздо большим…

— Ты можешь получить ответы на все вопросы, — сказала Катарина. — Если примешь мое предложение. Я тебя сделаю другим. Ты останешься прежним, но будешь другим… Ты и не представляешь, как много получишь. Сам будешь смотреть на столетия свысока…

— Тебе захотелось благотворить?

— Ну нет, конечно же, нет. Хорошо, будем откровенны… В тебе есть нечто, для меня привлекательное… Я не могу найти ваши слова, их, может быть, и нет… Что-то в твоем уме, характере, натуре… Из тебя получится прекрасный…

— Слуга?

— Ну, зачем же так уничижительно? Сподвижник. Из талантливых поэтов порой получаются прекрасные… сподвижники. Ты бы безмерно удивился, назови я некоторые имена…

— Заманчиво, — сказал Пушкин.

— Ты и не представляешь, насколько, — с ангельской улыбкой сказала Катарина.

— И одно маленькое черное пятнышко, которое портит всю картину. Чем угодно клянусь, люди будут по одну сторону, а я — по другую. Ведь правда? Как бы ни звалась нечисть, все сводится к тому, что она стоит по одну сторону, а человечество — по другую…

— Что тебе в этом… человечестве? — Последнее слово она произнесла с таким презрением, с такой ленивой брезгливостью, что у него холодок прошел по спине и к горлу подступил неприятный ком. — Нашел себе святыню… Ты выше их всех, потому что можешь написать гениальные стихи, а они всем скопом — не в состоянии…

— Есть еще Бог…

— А что тебе в этом Боге? — прищурилась Катарина. — Посмотри на меня — я вот уже которую тысячу лет в нем не нуждаюсь…

— А ты уверена, что так будет вечно? — спросил Пушкин спокойно. — Что однажды все же не придется держать ответ? Всему в нашем мире приходит конец…

Она сузила глаза, так что показалось на миг, словно зрачки у нее вертикальные, как у змеи. Потом сказала с легким недовольством:

— Ты что, обнаружил в себе талант проповедника?

— Да ничего подобного, — сказал Пушкин. — Я просто-напросто верю в Бога и не хочу оказаться на другой стороне, вот и все… Вот и весь сказ, как изъясняются наши мужики… И не нужны мне твои бесчисленные столетия, да и все остальное тоже…

— И я? — спросила Катарина с завораживающей улыбкой. — Вот что… Возьми меня. Сейчас и здесь. Просто так. Потому что мне хочется развлечься. А потом мы поговорим, не спеша, обстоятельно, нельзя же отказываться, не узнав, от чего именно… Иди ко мне.

— Нет, — покачал он головой. — Есть сильные подозрения, что это очередное коварство из твоего богатого набора…

— Ты хоть понимаешь, что никуда тебе отсюда не деться? — спросила она, кажется с неподдельным любопытством.

— Есть у нас пословица… Попробую добросовестно перевести. Бог не выдаст — свинья не съест…

— Александр, до чего же ты нудный… — вздохнула Катарина. — Нудный и упрямый. Вы все такие. Ты, быть может, и удивишься, но я бывала в Петербурге… Когда у вас правила Анна… или ее звали Елизавета? Не помню точно, какая-то вздорная баба… Пожив с мое, плохо помнишь все эти человеческие имена… Вы нудные и упрямые… и эта ваша вечная надежда на Бога, с которым вы носитесь, как дурень с писаной торбой… Видишь, я тоже знаю ваши пословицы. Вечно одно и то же — Бог, Бог… Никакого полета мысли, никакой широты взгляда, чуть что — колотиться лбом об пол и бормотать молитвы до одури… — Она безмятежно улыбнулась. — Ты знаешь, у меня, как у всякого живого существа, есть терпение, и оно лопнуло. Позволь уж, я без церемоний…