Прощание с кошмаром - Татьяна Степанова

Она села в кровати, поджала ноги, вся подобралась, как перед прыжком. Белогуров ждал града слез — уже был готов извиняться, просить прощения. Но на щеках Лекс не появилось ни слезинки. Глаза лишь сухо блестели. И в этот миг Белогуров вдруг отчетливо представил, какая она будет старая. С годами появятся морщинки вокруг глаз, складки у губ, второй подбородок. Кожа огрубеет, утратит матоватость, приобретет жирный блеск, который уже не скроют никакие тональные кремы.

— Ты просто трепло, — Лекс сказала это как отрезала ножом. — А я-то дура… Только трепаться — это все, что ты можешь. У тебя там дохлая сосиска. Поди таблетки купи. Вон в «Лавке жизни» на каждом углу продаются, я видела. Давай, давай, авось помогут!

Белогуров наотмашь ударил ее по лицу. И как водится (женщина есть женщина — и в пятнадцать, и в сорок лет), она визгливо истерически заревела от боли и злости. Когда он вышел из спальни, грохнув дверью, Лекс все еще рыдала — горько и безутешно.

Белогуров, ослепленный яростью, прошел в демонстрационный зал. Он не заметил, что в доме, кроме них, в этот ранний час не спится еще одному живому существу. В темном углу холла в кресле сидел Женька. Он чутко прислушивался к приглушенным рыданиям, доносившимся сверху/

Лекс плакала долго. Потом затихла. Но до самого вечера из спальни не выходила. Белогуров сидел в демонстрационном зале внизу. «Галерея Четырех» была сегодня открыта и ждала клиентов. Им всем сегодня было очень важно, чтобы внешне все выглядело как обычно: нормальный рабочий день. Весь немногочисленный персонал галереи на рабочих местах. И даже, если повезет, сделки заключатся…

И, как ни удивительно, повезло. Принесло двух иностранцев: престарелую супружескую пару из штата Мичиган, путешествующую по России. Старичков привлекли акварели Судейкина и особенно — революционный фарфор. За чашку с символикой «Смерть гидре контрреволюции» американец после недолгого торга выложил шестьсот долларов наличными. Чайник «Реввоенсовет» ушел за семьсот, а пузатая страшненькая вазочка для «морковной пастилы времен военного коммунизма» ушла за триста «зеленых».

В семь вечера, как обычно, Белогуров закрыл галерею и поехал на Ново-Басманную. Перед этим, около половины седьмого, Егор увез Лекс на концерт «Роллинг Стоунз». Белогуров мельком видел ее в холле, но не подошел, не заговорил. Глаза Лекс распухли и покраснели от слез. Она все как-то суетилась: роняла то сумку, то расческу, то заколку. Нагибалась, поднимала, а потом у нее все снова валилось из рук.

Белогуров видел: девчонка сильно переживает их ссору, сожалеет о том, что крикнула со зла. Самое правильное в этой ситуации (и Белогуров это чувствовал) было бы стать выше глупых предрассудков, перешагнуть через свою оскорбленную мужскую гордость — взять Лекс крепко за плечи, развернуть к себе, поцеловать эти скорбные, заплаканные полудетские глаза (ей всего-то, дуре такой, было пятнадцать — что она понимала и в жизни, и в нем, Иване Белогурове!). Повторить, что их любовь все равно, несмотря ни на что, не знает убыли и тлена, потому что любовь (и это хорошо понимают те, кто сначала напрочь был лишен этого чуда, а потом уже на середине прожитой жизни обрел ее как подарок судьбы) — это не только сладкое траханье в смятой постели. Не только вздохи, вскрики, содрогание потных тел, поцелуи, укусы и калейдоскоп, поз, но и близость в высшем смысле этого слова: понимание, сопереживание, нежность, преданность и милосердие друг к другу. Но он к ней в этот вечер так и не подошел. Он чувствовал и то, что примирение и нахлынувшие вслед за ним чувства могут помешать ему сегодня вы, полнить то, что должно произойти этим вечером. И для душевного настроя на ЭТО больше подходило яростное ожесточение и боль, терзавшие его, а не умиротворение и покой.

Лекс и Егор уехали. Белогуров дал Чучельнику последние подробные инструкции — Создание оставалось одно в темном пустом доме ожидать их возвращения, — вышел на залитую огнями Ордынку, поймал частника и поехал на свою квартиру на Ново-Басманную.

Они там условились встретиться с Гришкой Якиным. Фреска была закончена. Краска и штукатурка подсохли. И свободному художнику Якину ничего не оставалось, как получить расчет и собирать манатки. Накануне они разговаривали с Белогуровым по телефону.

— Ну, какие у тебя дальнейшие планы, — как бы между прочим поинтересовался Белогуров, — в Питер возвращаешься все-таки?

— Да нет. Погожу пока. Лето ж! Я говорил: на Валдай хочу махнуть, в деревню к тетке. Она двоюродная, правда, но зовет в письме. По хозяйству помогу, глотну кислорода. В город к осени подамся. — Якин хмыкнул. — Гроши вот с вас, Иван Григорич, получу — уж и мотор новый присмотрел на Южном. «Харлей-Дэвид» подержанный отдают за три куска. Ничего, в общем, железо, сойдет. А гайку подтянуть — это я и сам могу.

— Так на мотоцикле прямо и махнешь? — спросил Белогуров.

— А что? Едешь, газуешь — сам себе хозяин. И за билет платить не надо. Бензин, конечно, собака, кусается. Монополисты, буржуи чертовы, все себе захапали! Но я как-никак на ваши гроши полагаюсь.

— Рассчитаемся, как договорились, — заверил Белогуров и спросил вроде бы ни с того ни с сего:

— Слушай, я давно спросить хотел: ты волосы часом не подкрашиваешь?

— Я что — гомик? Ты че, Григорич?

— Да это я… У самого седые стали появляться. Девчонка моя сердится. Хотел узнать — может…

— У парикмахера своего узнавай. У вас, буржуев, персональные небось, — буркнул Якин.

Они договорились о встрече, и Белогуров дал отбой. Встретился взглядом с Егором, слушавшим беседу с параллельной трубки.

— Он едет с деньгами — нам это как раз и нужно. С крупной суммой — ты ж ему четыре тысячи за его мазню должен, — Егор был снова сама решимость, — с «зелеными» в кармане, на моторе — уехал Якин и.., сгинул. Куда, где… Если даже нас кто и начнет о нем спрашивать — да, скажем, уплатили деньги — он и смылся. Куда? Да на Валдай, в деревню. И все. А доехал он туда или его где-то в пути грохнули… Да и не хватится его никто! Он же бродяга, да и алкаш конченый. Контрактов у него в Москве сейчас нет. Были б — не уезжал бы. Так что… Он то, что нам нужно. Иван. И при этом — минимум риска. Не надо будет снова ездить, искать, сюда тащить. Гришка сам сюда явится. Он хоть и с цитатником Че Гевары не расстается, а до денег жаден, как черт. А до водки еще жаднее. Если ты ему пузырь «Джонни Уокера» поставишь — на карачках приползет. И потом он — натуральный блондин. Самое оно для нас.

— А если Чучельник снова ошибется? — спросил Белогуров.

— Я ему сказал: почки отобью. Не ошибется. Руку натренировал уже. Успел. — Егор попытался усмехнуться, но получилась гримаса. — Ну, слово за тобой. Согласен?

Белогуров промолчал. Егор истолковал его глухое молчание так, как ему хотелось.

Около половины восьмого вечера Белогуров приехал на Ново-Басманную. Якин уже поджидал его: навеселе, красный как рак, оживленный, разговорчивый. Зажег свет по всей огромной квартире. Белогуров мельком глянул на фреску, которую видел уже не раз. Сухов и Верещагин с гранеными стаканами в руках, Мэрилин — сплошная фарфоровая улыбка, ее благородие госпожа Удача и этот микеланджеловский «Ошарашенный» из «Страшного суда».

Белогуров смотрел на фреску со всевозрастающим раздражением: что тут намешано-намалевано! Сплошной дешевый кич. «Ошарашенный», что произвел на него в прошлый раз такое сильное впечатление, когда нервы были на пределе, теперь казался чуть ли не уродливым, пошлым, вульгарным. Мазила Якин просто дурно скопировал великого итальянца. И вообще, Якин — обычный алкаш, хам, бродяга и конъюнктурщик. И его никто не будет искать всерьез.

— Принимай работу, хозяин, — Якин дохнул на Белогурова вчерашним перегаром. — Как в казино на Горбушке теперь тут. У них там тоже все стенки расписаны — сплошной садомазохизм в натуре. Когда будете в этой своей хатке тусовки-приемы собирать — не позволяйте гостям сигаретами тыкать. А то некоторые любят, опять же в казино. Потом платят, но… И кресло близко не подвигайте. А то штукатурка начнет осыпаться.

— Ты вроде и не рад, что так украсил мне квартирку. — Белогуров сел на рулон коврового покрытия.

— А что радоваться-то? С жиру вы беситесь, господа. Такая хата, мать честная. Такие бабки!

— Ты ж говорил, что от такой не смог бы отказаться.

— А, да что там! — Якин тяжело плюхнулся рядом. — Раскулачивать вас давно пора, акул, вот что. К осени поглядим. Учтите, Иван Григорич, большие дела грядут, большие перемены. С вас первого тогда и начну, когда у вас тут, в вашей Москве задрипанной, все по швам треснет.

Белогуров смотрел на него: «К осени поглядим…» Он еще планы, ублюдок, строит… Он испытал странное ощущение: разговор с жертвой начинал забавлять его. Так кот играет с мышью в последнюю игру.

— А что же на сей счет сказал великий барбудос генерал Че?