Рисунки баталиста - Александр Проханов

«Неужели возможно нарушить закон? И будет конец мирозданию? Я, в наивном неведении проживший долгую жизнь, изведал любовь, книжную мудрость, наслаждение творчеством, родил себе сына и в этих диких холмах на энном километре Гератской дороги прозрел и открыл закон, который вот-вот нарушат, – Петю убьют? Это возможно?..»

Душа его напрягалась и мучилась. Он чувствовал: мир подведен к последней черте, удерживается на ней хрупкой сыновней жизнью, и она, эта жизнь, убывает. Мир погибает, взывая к нему, отцу.

«Нет! – крикнул беззвучно он. – Не хочу, не желаю! Нет и нет! Не хочу!»

Он отрицал неизбежность смерти. Отрицал небеса. Отрицал жестокое бесчеловечное земное устройство. И оно, мироздание, всей своей мощью и тяжестью било в него. Жгло его этой вестью. Плющило и клеймило.

Сердце его взбухало. Дыхание рвалось. Кости хрустели и лопались. Словно он был мучим на огромном колесе. Приносил себя в жертву, отводил от сына погибель.

И колесо останавливалось. Ветер стихал. Сердечная боль унималась. Дыхание становилось ровнее. Небо обретало обычный орнамент созвездий.

Он стоял в военном бушлате, с голыми ногами, на черном, граблями исчирканном шлаке. Глаза его туманились влагой. Эта влага одела звезды в тончайшие разноцветные оболочки. Словно вокруг сухих ободранных звезд возникла атмосфера. И в ней, дышащей, рождалась жизнь. Космос был не мертв – населен. И в этом Космосе, населенном и уже не требующем жертвы, жил его сын, жили все, неподвластные смерти.

Страшно уставший, продрогший, он вернулся в домик. Лег, не снимая бушлата, и заснул, слыша слабое тиканье офицерских часов.

Утром урчащие БМП одна за другой исчезали на трассе, развозя очередную смену по точкам, оставляя солдат на вершинах холмов и круч. Командир батальона пригласил Веретенова в рейс за водой к источнику.

– К нам, к нам садитесь! – знакомый сержант приглашал Веретенова, улыбался ему из-под приподнятой бронеспинки, защищавшей водителя. – И вас, и картину вашу с собой повезем!

Веретенов посмотрел на корму: там, на освещенной утренним солнцем броне красовались его березы, его озера, взлетавшая белая птица.

– Комбат увидел, ничего не сказал. Значит, понравилось! – другой солдат, остриженный наголо, ухватившись за пулемет, цепко свесился, любуясь картиной.

– Терентьев! – Майор в пятнистой маскировочной куртке засовывал в подсумок гранаты. – Обеспечь товарищу художнику бронежилет!

– Да мой пусть возьмет… Вот, возьмите! – И сержант, спрыгнув на землю, протянул Веретенову зеленый, обшитый тканью доспех. – Давайте я вам помогу!

Веретенов хотел отказаться, но майор деликатно настаивал. Веретенов просунул голову в округлое отверстие жилета. Сержант укрепил на боку застежки. И дышащая грудь, и плечи, и низ живота покрылись упругим панцирем, слегка затрудняя движение. И он усмехнулся: в той недавней московской жизни, отправляясь на этюды, он всегда надевал вельветовую куртку с костяными нарядными пуговицами. Здесь же натура, которую собирался писать, могла послать в него пулю. Стремясь к натуре, он должен был от нее защищаться.

– Вперед! – скомандовал майор, усаживаясь верхом на броню. И их головная машина урча скользнула на трассу, увлекая за собой «водовозку».

Поначалу его не оставляло чувство тревоги. Глаза настороженно следили за кромкой холмов. Пушка, окруженная черным лучистым свечением, вела стволом по осыпям, по камням. Но тревога постепенно исчезла, сменилась ощущением воли, полета и скорости. Вставали розовые и голубые холмы, как огромные фарфоровые чаши. Ветер, упругий и теплый, приносил ароматы невидимых трав. И хотелось, чтобы полет продолжался долго, чтобы никто не окликал и не звал, не нарушал этого парения и скорости.

Малая желтая птичка, вспорхнув с обочины, летела над его головой. Падала и взмывала, не желала отстать. Порхала почти у самого лица. Что-то стремилась сказать, поворачивала к нему свою крохотную остроклювую голову, заглядывала темным глазком. Он чувствовал ее близкую жизнь, ее малое сердце, неповторимость их встречи на этой пустынной дороге.

– Тут месяц назад был удар по колонне! – Майор наклонился к нему, показывая на откос, и пока проносились над кручей, Веретенов успел разглядеть ржавый остов упавшей в пропасть машины. Птичка нырнула вниз под откос, искоркой помчалась к машине.

Снова были розовые и голубые сервизы. Но чувство тревоги вернулось, глаза тревожно озирали вершины, искали тусклый отсвет винтовки.

– А здесь ударили на прошлой неделе! – Майор указал на осыпь, где, скрученный в узел, черно-обугленный, лежал грузовик. Веретенов смотрел на каменный след, прорытый на склоне падавшей, горевшей машиной. Вспомнил вчерашние мощные стеклянно-стальные КамАЗы, молодых, горячих от пота водителей…

Они добрались до источника. Почти у обочины из горы бил ключ. Падал солнечной тонкой струей. Разбивался блестящей рябью. Превращался в малый, пульсирующий в зеленой траве ручеек. Свежая зелень тянулась вдоль каменной горячей горы, отмечая ручей. И хотелось смотреть и смотреть на нее, остужать накаленные о железо и камень зрачки.

Спрыгнув на землю, Веретенов потянулся к воде, но майор ухватил его за руку:

– Стоп! Так здесь не делается. Так можно напиться на всю жизнь… Терентьев! Сапера… Вперед!..

Сержант и солдат, оба с длинными палками, из которых торчали стальные штыри, стоя на бетонке, начали осторожно и бережно вонзать свои колючие спицы в обочину, в твердый каменный грунт, словно с берега щупали дно, промеряли реку, искали брода.

Шагнули на исколотый грунт, и с него, легонько покалывая, поворачиваясь во все стороны, отвоевали новый клочок земли. Остальные с брони молча следили за ними. Смотрели на близкую воду, на осторожные движения товарищей. А те медленно, шаг за шагом, пробивались к воде, такой доступной и близкой, отделенной от губ возможным взрывом и пламенем.

Дошли до ключа, опустили руки к воде, подняли ее в пригоршнях, к пересохшим губам, осыпая блестящие капли. Двинулись вдоль ручья, продолжая промер. Веретенов издали чувствовал твердость грунта, упругое, упершееся в камушек острие, напряжение деревянной палки, чуткие ладони, дышащую грудь. И это молодое дыхание, ловившее замурованную в гравий смерть, передавалось ему, Веретенову, ударами его собственного сердца, ожидающего пламя и взрыв.

Сержант и солдат вернулись, пройдя до воды и обратно, потные, утомленные, будто проделали долгий путь. Несли на плечах тонкие щупы, словно это были тяжелые слеги.

– Подгоняй «водовозку»! – скомандовал майор. Машина, пятясь, съезжала на обочину, задом подруливала к источнику. Водитель подставил под струйку жестяной самодельный желоб, направил его внутрь цистерны. Вода забила, загудела, наполняя цистерну.

– И мы попьем, – сказал майор, наклоняясь к воде. – Эту пить можно, кристальная!

И все по очереди пили – офицер, солдаты. Припадали губами к крохотной скважине. Веретенов глотал холодную сладкую воду, добытую для него горную влагу, выносившую на поверхность таинственную, запечатанную в этой земле и горе силу.

Пока в цистерну набегала вода, Веретенов с сержантом медленно брели вдоль ручья. Двое солдат, обнаружив в ручье рыбешку, ловили ее майкой, как бреднем, кричали, шлепали, голоногие, мокрые. Майор прилег на траве, щурясь на воду, кидая в нее мелкие камушки. Остальные, заняв оборону, сидели в машинах, озирая горы и трассу.

– Я вам очень завидую, что вы рисовать умеете, – сказал сержант. – Тут многое хочется зарисовать и запомнить.

– А пробовал? – Веретенов смотрел на худое смуглое лицо, в котором еще сохранилась бледность от пережитой опасности.

– Рисовать не пробовал, а дневник писать пробовал. Сначала писал, а потом бросил. Когда писать-то? Подъем, отбой, тревога… Ни одной спокойной минуты!

– Вернешься домой, запишешь.

– Вот это вы правду сказали! Вернусь, отдохну немного и сяду писать. Я решил: пока не запишу, что видел, – не пойду работать, учиться. Я думаю, месяца три мне хватит. Самое важное записать.

– А что важное?

– Как я понял себя. Я считаю, человеку важно себя понять. Когда вернусь, напишу. Пусть другие читают. Пригодится.

– Может, писателем станешь.

– Может, и стану. Мне есть о чем писать.

– Ну о чем же?

– Да хоть о том, как я трусом был.

– Это как же – трусом?

– Рассказать?

– Расскажи.

Они присели на траву у бесшумного ручья. Сержант расстегнул ворот. Веретенов распустил тесемки бронежилета, приготовился слушать.

– Это с полгода назад было. Сейчас я вам точно скажу, – начал сержант. Голос майора хрипло, надсадно рявкнул:

– Боевая тревога!

Ударила автоматная очередь. Солдаты кинулись от ручья на бетонку. Сержант, захлестнув ремень, расплескивая воду, бросился ввысь по склону. Веретенов, не понимая, ожидая продолжения стрельбы, карабкался следом.