Возвращение с Западного фронта (сборник) - Эрих Мария Ремарк

Директор обещает похлопотать, чтобы добиться для фронтовиков специальных курсов.

– Ждать нам некогда, – коротко объявляет Альберт Троске. – Мы сами возьмемся за это дело.

Директор ни словом не возражает; молча идет он к двери.

Учителя следуют за ним. Мы тоже расходимся. Но прежде чем покинуть зал, Вилли, которому не по нраву, что вся эта история прошла слишком гладко, берет с кафедры оба цветочных горшка и швыряет их об пол.

– Никогда не мог терпеть этих овощей, – мрачно заявляет он.

Лавровый венок он нахлобучивает Вестерхольту на голову:

– На, свари себе суп!

Дымят сигары и трубки. Мы, семинаристы, собрались вместе с гимназистами-фронтовиками на совещание. Нас свыше ста солдат, восемнадцать лейтенантов, тридцать фельдфебелей и унтер-офицеров.

Альвин Вестерхольт принес с собой старый школьный устав и читает его вслух. Чтение продвигается медленно: каждый раздел сопровождается хохотом. Мы никак не можем себе представить, что вот этому мы когда-то подчинялись.

– Кто-кто, Альвин, а ты бы лучше вел себя потише, – говорит Вилли. – Ты скомпрометировал своего классного наставника больше всех. Подумать только: значится в списках убитых, удостаивается трогательной речи расчувствовавшегося директора, тот чествует его как героя и примерного ученика, и после этого у Альвина еще хватает наглости вернуться целым и невредимым! Старик здорово влип с тобой. Ему придется взять назад все похвалы, которые он расточал тебе как покойнику. Ведь по алгебре и по сочинению ты, несомненно, так же слаб, как и раньше.

Вестерхольт невозмутимо продолжает чтение устава:

– Параграф восемнадцатый: «Все воспитанники данного учебного заведения обязаны зимой с половины седьмого, летом – с семи находиться дома. На пребывание вне дома (посещение гостей или другие обстоятельства) требуется предварительное разрешение. Пребывание воспитанников с означенного часа на дому проверяется еженедельно контрольными посещениями классных наставников».

Лайпольд переворачивается со смеху вместе со стулом и грохается на пол. Даже Людвиг изменяет своей постоянной задумчивости и хохочет. Об этом мы совершенно забыли. Действительно: после семи вечера мы не имели права выходить на улицу и педели ходили по домам проверять, готовим ли мы уроки.

– Жаль, что я на фронте об этом не вспоминал, – ухмыляется Вилли. – Ровно в семь я кончал бы воевать и отправлялся бы домой зубрить стихи.

У Радемахера в горле клокочет, он всхлипывает и весь дрожит. Стеклянный глаз выпадает у него из глазницы, черный лоскут на лице вздрагивает.

– Что с ним? – спрашиваю я.

– Он смеется, а ему это очень вредно, даже опасно, – говорит Вальдорф, наклоняясь к Радемахеру. – Пауль представил себе, как директор садится вечером в аэроплан и через подзорную трубу смотрит, готовим ли мы уроки.

Мы выбираем совет учащихся. Наши педагоги, может быть, еще и пригодны на то, чтобы вдолбить нам в головы кое-какие знания, необходимые для сдачи экзаменов, но управлять собой мы им не позволим. От нас, семинаристов, мы выбираем в совет Людвига Брайера, Гельмута Райнерсмана и Альберта Троске; от гимназистов – Георга Рахе и Карла Брегера. Вслед за тем надо выбрать трех представителей для поездки – завтра же – в учебный округ и министерство образования. Их задача – провести наши требования относительно срока обучения и экзаменов. Едут Вилли, Вестерхольт и Альберт. Людвиг ехать не может – он еще не вполне оправился от болезни.

Всех троих мы снабжаем воинскими удостоверениями и бесплатными проездными билетами. Их у нас в запасе целые пачки. Достаточно среди нас и офицеров, и солдатских депутатов, чтобы подписать эти бумажки.

Гельмут Райнерсман ставит все на деловую ногу. Он уговаривает Вилли повесить в шкаф добытую им в каптерке новую куртку и надеть старую – заплатанную и продырявленную пулями. Вилли поражен:

– Зачем?

– На канцелярских крыс такая штука действует лучше, чем тысяча доводов, – объясняет Гельмут.

Вилли недоволен: он очень гордится своей новой курткой и рассчитывал щегольнуть ею в столичных кафе.

– Если я в разговоре с чиновником министерства бацну кулаком по столу, это подействует не хуже, уверяю тебя, – пытается отстоять себя Вилли.

Но Гельмута нелегко переубедить.

– Нельзя, Вилли, одним махом крушить все, – говорит он. – Нам эти люди теперь нужны, что поделаешь. Если ты в заплатанной куртке ударишь кулаком по столу, ты добьешься большего, чем если ты это сделаешь в новой; таковы уж эти господа, поверь мне.

Вилли подчиняется. Гельмут поворачивается к Альвину Вестерхольту и оглядывает его. Фигура Альвина кажется ему недостаточно внушительной. Поэтому он нацепляет ему на грудь орден Людвига Брайера.

– Так ты больше подействуешь на тайных советников, – говорит Гельмут.

Альберт в этом не нуждается. У него на груди и без того достаточно бренчит. Теперь все трое снаряжены как следует. Гельмут обозревает плоды своих стараний.

– Блестяще! – говорит он. – А теперь – в поход! И покажите этим откормленным свиньям, что значит настоящий рубака.

– Да уж положись на нас, – отвечает Вилли. Он успокоился и чувствует себя в своей тарелке.

Дымят сигареты и трубки. Желания и мысли бурлят ключом. Кто знает, во что все это выльется. Сотня молодых солдат, восемнадцать лейтенантов, тридцать фельдфебелей и унтер-офицеров собрались здесь и хотят снова вступить в жизнь.

Каждый из них сумеет с наименьшими потерями провести сквозь артиллерийский огонь по трудной местности роту солдат; каждый из них, ни минуты не колеблясь, предпринял бы все, что следует, если бы ночью в его окопе раздался рев: «Идут!»; каждый из них закален несчетными немилосердными днями; каждый из них – настоящий солдат, не больше того и не меньше.

Но для мирной обстановки? Годимся ли мы для нее? Пригодны ли мы вообще на что-нибудь иное, кроме солдатчины?

Часть третья

Я иду с вокзала – приехал навестить Адольфа Бетке. Дом его узнаю сразу: на фронте Адольф достаточно часто и подробно описывал его.

Сад с фруктовыми деревьями. Яблоки еще не все собраны. Много их лежит в траве под деревьями. На площадке перед домом огромный каштан. Земля под ним густо усеяна ржаво-бурыми листьями; целые вороха их и на каменном столе, и на скамье. Среди них мерцает розовато-белая изнанка уже расколовшейся, колючей, как ежик, кожуры плодов и коричневый глянец выпавших из нее каштанов. Я поднимаю несколько каштанов и рассматриваю лакированную, в прожилках, как красное дерево, скорлупу со светлым пятнышком у основания. Подумать только, что все это существует, – я оглядываюсь вокруг, – эта пестрядь на деревьях, и окутанные голубой дымкой леса, а не изуродованные снарядами обгорелые пни, и веющий над полями ветер без порохового дыма и без вони газов, и вспаханная, жирно поблескивающая, крепко пахнущая земля, и лошади, запряженные в плуги, а за ними, без винтовок, вернувшиеся на родину пахари, пахари в солдатских шинелях…

Солнце за рощей, спрятавшись в тучу, мечет оттуда пучки лучистого серебра, высоко в небе реют яркие бумажные змеи, запущенные ребятишками, легкие дышат прохладой, вбирая и выдыхая ее, нет больше ни орудий, ни мин, нет ранцев, стесняющих грудь, нет ремня, туго опоясывающего живот, нет больше ноющего ощущения в затылке от постоянного настороженного ожидания и вечного ползания, этой ежесекундно висящей над тобой необходимости припасть к земле и лежать неподвижно, нет ужасов смерти, – я иду свободно, выпрямившись во весь рост, вольно расправив плечи, и со всей остротой ощущаю: я здесь, я иду навестить своего товарища Адольфа.

Дверь полуоткрыта. Направо – кухня. Стучусь. Никто не откликается. Громко говорю: «Здравствуйте». Никакого ответа. Прохожу дальше и открываю еще одну дверь. У стола одиноко сидит человек. Он подымает глаза. Потрепанная солдатская куртка, одичалый взгляд – Бетке.

– Адольф! – кричу я обрадованно. – Ты ничего не слышал, что ли? Вздремнул небось?

Не меняя положения, он протягивает руку.

– Хорошо сделал, Эрнст, что приехал, – грустно отзывается он.

– Стряслось что-нибудь, Адольф? – с тревогой спрашиваю я.

– Да так, Эрнст, пустяки…

Я подсаживаюсь к нему:

– Послушай, что с тобой?

Он отмахивается:

– Да ладно, Эрнст, оставь… Но это хорошо, что ты вздумал навестить меня. – Он встает. – А то просто с ума сходишь, все один да один…

Я осматриваюсь. Жены его нигде не видно.

Помолчав, Адольф повторяет:

– Хорошо, что ты приехал.

Порывшись в шкафу, он достает водку и сигареты. Мы пьем из толстых стопок с розовым узором на донышке. В окно виден сад и аллея фруктовых деревьев. Ветрено. Хлопает калитка. В углу тикают травленные под темное дерево напольные часы с гирями.

– За твое здоровье, Адольф!