Сержанту никто не звонит - Шимун Врочек

И тому подобную чушь.

Я сказал: морковка, нашу маму убили. И я этих уродов собираюсь похоронить.

Такой вот, блять, не романтичный.

Пришлось их утрамбовывать. Потому что яма было на меня одного, а их целых четыре. Но я справился.

Встал сверху и прыгал, пока не влезли.

Потом укладывал дерн кусками, а когда его не стало хватать, накидал веток. Теперь лежат, как в берлоге. Потом я сел на землю и сказал:

— Сил моих больше нет.

Долго сидел. Потом встал и пошел к морковке.

Это еще ничего. Совсем голодная, она хуже. Откроет рот и вопит. Я ее поднимаю, а она плотная, как комок глины. И пальцами не разомнешь. Маленькая и красная, словно обварившийся гном.

Я говорю:

— У вас молоко есть?

Она смотрит на морковку, а та продолжает хныкать. Женщина говорит:

— Ты солдат?

Я говорю:

— Нет.

Она вздохнула и говорит:

— Заходите. Есть у меня молоко. И перекусить что-нибудь найдется.

Я привязал коня, вошел в дом и сел на лавку. И чувствую: сил подняться нет совсем. Она говорит:

— Ты контуженный, что ли?

Я снова говорю:

— Нет.

Словно с кем-то поспорил — одно слово на целый день.

Она говорит:

— А похоже. Ладно, подожди здесь, солдат. Я сейчас приду.

Пока она ходила, я даже не шевельнулся. Словно из меня стержень вынули, на котором все держалось. И я теперь бесформенный и никому не нужный.

Хотя — есть девчонка. И ей стоило бы пеленки поменять. Мы с утра в дороге, и я представляю, как у нее там все набухло. Как перед потопом.

И пистолеты надо проверить.

Только я не могу.

Вернулась женщина и говорит: ты оглох? Твоя орет так, что во дворе уши закладывает!

Я поднимаю глаза и говорю: правда? я не слышал.

Она тогда замолчала и на меня смотрит. А потом говорит:

— Давай, я твою девочку покормлю.

Я говорю:

— Нет. Я сам.

Жена говорит: ты принцесса у нас. Посмотрите на эти щечки. На эти ножки. Ах, какие у нас ножки!

Я говорю: тьфу на тебя, обезьянка. Тьфу на вас обоих.

Потому что мне страшно.

Потому что за стеной люди с пустыми глазами.

Она говорит:

— Пока ты спал, у тебя лицо было живое. А сейчас опять мертвое.

Я говорю:

— Просто у меня рожа такая.

Она покачала головой. Говорит:

— Ты красивый. Только устал сильно.

Я говорю: наверное. Поднялся и вышел во двор. После того, как мне Верена приснилась, трудно стало разговаривать. Все время чувствую, что нас в комнате трое.

Четверо. Потому что морковка тоже слушает.

Поэтому я сел на крыльце. Достал пистолет и стал замок проверять. Порох с полки совсем высыпался. Я достал рожок и думаю — надо остальные проверить. Та ночь больше не повторится. Нет, спасибо. Больше меня врасплох не застанут.

Потом она тоже вышла во двор. Села рядом и смотрит, как я развлекаюсь. Потом говорит:

— Тебя как зовут?

Я говорю:

— Лейбер.

— Меня Марта. Останетесь до завтра? Маленькая устала, ты отдохнешь.

Я говорю:

— Хорошо.

Она говорит:

— У меня муж тоже солдатом был. У самого Белого Герцога в первом фирфейлене...

И давай рассказывать, как они жили. Как будто мне это надо. Хотя, наверное, так у всех женщин заведено.

Они, наверное, и на небесах не меняются.

Я представил, как Верена ангелам говорит: и тут муж меня трахнул.

И какие у них при этом становятся ангельские лица.

— Загляденье просто, — говорю я.

Марта и виду не подает. Как будто я взял и поверил, что такое у неё каждый вечер. Чашечки, горшочки, тарелочки — вся женская артиллерия. Выкатила на прямую наводку и давай лупить. Курятина в пехотной терции. Жареная колбаса в направлении главного удара. Каши с флангов обходят.

Пиво — стратегический резерв.

Она сидит и на меня смотрит. Как я сражаюсь.

Военачальница.

— Вкусно, — говорю я. — Спасибо.

Она говорит:

— Да ты ешь, ешь.

Словно до этого я в основном мимо рта проносил.

И вдруг мне по ноге что-то — шшшш. Я вздрогнул. Только потом догадался, кто это может быть. С таким хвостом.

— Как кошку зовут? — говорю.

— Никак, — говорит Марта. — Приблудная. Родила недавно четверых. Теперь ходит, словно она здесь хозяйка.

Кошка услышала, что про нее речь, и вышла из-под стола. Сама худая, как скелет. Но в глазах такое требовательное выражение. Некогда мне с вами ерундой заниматься. У меня дети.

Я говорю:

— Какая красивая.

Марта говорит:

— Что?

Я говорю:

— Правда. Женщины все такие. Особенно после родов. Словно у вас под кожей — спящее солнце. Даже у кошки. Только вы этого не понимаете. Жалуетесь и плачете.

И мужчинам приходится с этим что-то делать. Тащить в постель и доказывать. Ты — самая красивая. Потому что вы по-другому не понимаете. У женщин это где-то между ног закорочено. А, может, и по всему телу. Я не знаю. А потом, если получилось, солнце просыпается. И вы начинаете светиться так, что глазам больно. Наверное, у вас под кожей проложены стеклянные трубки, по которым вода течет...

Я говорю:

— Только это не вода, а самый настоящий огонь.

Она фыркнула и засмеялась. Говорит:

— Ложился бы ты спать, солдат. Опять ерунду какую-то болтаешь.

А по глазам вижу: нет, не ерунду.

Я говорю: сколько-сколько?

Йохан говорит:

— Пять монет в неделю. Вы же понимаете, трудные времена.

Я говорю:

— Понимаю.

Потом я не выдержал и снова посмотрел.

«Разыскивается Вальтер Утрехт, рыцарь. Около тридцати лет. Обвиняется в убийстве своей жены Верены, урожденной Кришталевской.»

На рисунке я был чисто выбрит и элегантен, как положено женоубийце. И очень слабо похож на себя нынешнего.

Князь оказался провидцем. Или не поверил в мои добрые намерения. С той ночи прошло больше месяца, а нас продолжали искать. Хотя теоретически мы с морковкой уже находились где-то очень далеко. За пределами княжества, например. Но только не здесь.

Йохан говорит:

— Комнату будете смотреть?

Я говорю:

— Конечно.

«Также разыскивается его дочь, Анна-Фредерика, пяти месяцев отроду. Похищена...»

Не похищена, а спасена. Есть разница.

Хотя — меня-то как раз никто не спрашивал.

Мы поднялись по лестнице. Йохан открыл дверь и говорит:

— Вот.

Я огляделся. Потом прошел к окну, открыл и выглянул. Улица как спящая змея. Чешуя за ночь вымокла и блестит. Дальше по улице раскачивается вывеска портного. Я прикинул — шагов пятьдесят до нее. На вывеске — ножницы и катушка ниток. Все яркое и заметное.

Потом я поднял взгляд и увидел небо в просвете домов. Голубое и чистое, как бывает после дождя.

Я говорю Йохану: