Новый мир. № 2, 2004 - Журнал «Новый мир»

<1980>

В начале 1941 года она послала ему в Переделкино свой «вопль души»: «…мне 34 года. И я решительно ничего не умею. Я всегда считала праздным занятием размышлять о своих способностях — надо работать, и все тут, — но за последние дни я как-то много об этом думаю». И это пишет она, опекающая Ахматову, уже создавшая «Софью Петровну», написавшая о Герцене и Миклухо-Маклае, проредактировавшая кучу книг, поднявшая дочь, сумевшая после всего выжить.

Он понял, что надо отвечать, и решил повторить то, что уже писал ей не однажды: «Во-первых, ты чудесный поэт, во-вторых, у тебя большой беллетристический дар (первый автор восторженного отзыва на „Софью…“ и „Записки об Анне Ахматовой“. — П. К.), в-третьих, ты первоклассный критик. Во мне говорит не отцовское пристрастие, а вполне объективный и достаточно опытный ценитель. <…> Я насчет тебя не заблуждаюсь, ведь вижу же я все скверные стороны Колиного писательства, ведь меня доводят до бешенства его халтурные переводы. <…> Главное, человек должен пригодиться своим ближним. Когда я перевожу „Тома Сойера“ или редактирую „Хижину дяди Тома“, я так ясно представляю себе то счастье, которое эти книги доставят миллионам детей, что не считаю свое время потерянным». И через несколько строк: «Ну, целую тебя крепко — нужно торопиться. Весь твой».

Здесь, конечно, можно было бы рассказать-пересказать о том, как он поражался ее способности любить Ахматову и служить ей и не вспомнил в этот момент себя — в похожем сюжете с Блоком. Как на десятках и десятках страниц развертывалась все возрастающая эпопея их профессиональных забот друг о друге: вот она посылает ему новые слова и детские выражения, вот занимается его издательскими делами, вот идет в фотокабинет, чтобы переснять картинки из «Чукоккалы», и не выпускает альбом из рук, потому что «так воспитана»…

А вот он следит за прохождением ее книг, отчитывается ей о хлопотах по «делу Иосифа Бродского», любовно ругает за блестяще-безумную статью о номенклатурных детских писателях[7], превратившуюся в «бисер перед свиньями», и согласовывает с ней (и через нее с Ахматовой) свой поздний очерк об авторе «Поэмы без героя». Как боится за нее и как ее побаивается.

А вот они находят неточности и опечатки в книгах друг друга и старательно высылают друг другу списки.

И кому, как не ей, сочувствовать и заступаться за него, в страшные годы ошельмованного Шкловским (тот в 30-е «ненавязчиво» «вспомнил» о журналистском прошлом Чуковского) и в «послеоттепельные» — Харджиевым (этот распространил старинную дезинформацию о «посвящении» дореволюционного «Гимна критику» Маяковского — реальному критику Чуковскому, у которого поэт жил дома в те самые дореволюционные годы). Выбор тем может быть бесконечным: более пятидесяти лет переписки и сотни сюжетов.

В конце концов можно порассуждать об эволюции их отношений, о том, как время меняет тональность высказывания, как эпистолярное «дерево» медленно овивается растущей доверчивостью и доверительностью, как с какого-то таинственного момента меняются «весовые категории», и вот уже дочь — старшая, а отец — младший.

Главное, я не думаю, что их — Корнея и Лидию Чуковских — нужно и должно как-то специально сравнивать, например, его «карнавальность-закрытость» и осторожность и ее прямодушие и бескомпромиссность-бесстрашие. Это, по-моему, «непродуктивно».

Они прожили каждый свою судьбу и сделали почти все, что могли и хотели. Лопасти времени прошлись по ним сполна, каждому досталось — мало не покажется. Они успели (когда — мягко, когда — настойчиво) позаботиться даже о посмертной репутации друг друга. Чего у них не отнимешь, так это страдания, боли. Вполне допускаю, что не всякий читатель этой книги, закрыв ее, сживется с этими героями или даже полюбит их. Пускай. Но за них не стыдно. Остаться людьми в бесчеловечном пространстве дано не каждому.

Как сказал мне недавно один известный литературный критик на похоронах одного настоящего, подлинного литератора: «Таких людей больше не делают…»

Не говоря уж о том, что из этих 435 писем сам собой получился еще и пронзительный художественно-документальный роман об отношениях просто двух частных лиц — отца и дочери — в прошлом, все отдаляющемся от нас двадцатом веке.

Россия-Империя или Россия-Царство?

Человек между Царством и Империей. Сборник материалов международной конференции. Под редакцией М. С. Киселевой. М., Институт человека РАН, 2003, 528 стр

Чем междисциплинарный сборник научных статей может быть интересен читателю-неспециалисту? Не только фактами, наблюдениями, выводами в рамках каждой специальной статьи. Но и никак не в меньшей мере ассоциациями и аналогиями, обобщающими наблюдениями, вписывающими эти статьи в широкий культурный и историософский контекст. Разумеется, первый — узкоспециальный, насыщенный конкретикой — слой при таком вписывании необходим: когда его нет, в изобилии возникают «новые хронологии» и прочие популярные достижения и чудеса.

«Эпоха конца Царства и начала Империи дает основания для социокультурной компаративистики. Сегодня ученые и политологи активно обсуждают проблемы империй и их социокультурной роли; имперского сознания; имперских достижений и потерь. Взгляд в историю из сегодняшнего дня специалистами разных гуманитарных дисциплин, соединенных в одном проекте, дает новый импульс к пониманию современных российских проблем. Реформы Петра — это встреча России лицом к лицу с Европой, желание занять в ней свое место — проблема актуальная для наших дней при всей разности культурно-исторических контекстов». Так пишет в предисловии к сборнику его ответственный редактор и один из авторов Марина Киселева. Иначе говоря, сборник оказывается участником обостряющихся ныне споров о выборе Россией ее исторического пути.

Заявку на такое участие мы видим уже в заглавии сборника и в предисловии к нему. Ясно, чту авторы называют «путем Империи»: идти этим путем — значит ставить себе и решать вселенские по духу и общеевропейские по политическим целям задачи. А «путь Царства», стало быть, — это уход в себя: в замкнутость и самодостаточность, в автаркию? В какой мере эта терминология исторически корректна? И отвечает ли такое толкование понятия Царства естественному и принятому словоупотреблению?

Для некоторых участников сегодняшних дискуссий такое употребление слов «Империя» и «Царство» самоочевидно и полностью оправдано. Но подчас терминология, принятая в одном круге авторов, за пределами этого круга мало- или превратно употребима. Само собой разумеется, что это нередко лишает горячие споры сколько-нибудь содержательного смысла.

Заметим, впрочем, что с понятием Империи дело обстоит достаточно просто: вынося за скобки бранящуюся этим словом бульварную публицистику, мы придем к более или менее однородному его употреблению. Не помню, кто первый сформулировал основную идею империй: единение ради общего блага. В империях, в отличие от национальных государств, включаемые народы и культуры не ассимилировались и не уничтожались, они имели возможности существования и развития. Речь шла, разумеется, не о равенстве; но покоренные народы боролись порой не за отделение, не за свободу: целью бывало получение имперских прав, как у восстававших самнитов — предоставление Самнию латинского гражданства. В каком неимперском государственном образовании возможна подобная борьба?1

Но не будем увлекаться, ограничим наши рассмотрения христианской Российской Империей. Определение ее — лучшее, возможно, из существующих — дал Владимир Соловьев: «Настоящая империя есть возвышение над культурно-политической односторонностью Востока и Запада, настоящая империя не может быть ни исключительно восточною, ни исключительно западною державою. Рим стал империею, когда силы латино-кельтского запада уравновесились в нем всеми богатствами греко-восточной культуры. Россия стала подлинной империею, ее двуглавый орел стал правдивым символом, когда с обратным ходом истории полуазиатское царство Московское, не отрекаясь от основных своих восточных обязанностей и преданий, отреклось от их исключительности, могучей рукой Петра распахнуло широкое окно в мир западноевропейской образованности и, утверждаясь в христианской истине, признало — по крайней мере в принципе — свое братство со всеми народами».

Раскроем теперь Георгия Федотова. Что такое Империя? «Это прежде всего лад и строй, окрыленная тяжесть, одухотворенная мощь… Все волшебство <…> северной петербургской красоты заключается в примирении двух противоположных начал: тяжести и строя… Эта эстетическая стройность Империи получает — по крайней мере стремится получить — и свое нравственное выражение…»