Собрание сочинений в пяти томах Том 3 - О. Генри

— Не раскрывайте опять пропасть, Док, — сказал я ему. — Если я янки, так в этом повинна география; что касается меня, то для меня южанин не хуже даже филиппинца. Я слишком плохо себя чувствую, мне не до споров. Давайте расстанемся без словопрений. Мне бы нужен лауданум, а не политика. Если вы для меня смешиваете этот сандарак с укропом, так, пожалуйста, заткните мне им уши прежде, чем вы дойдете до битвы при Геттисбурге… много пройдет времени, пока вы до нее доберетесь.

Тем временем Док Милликин раскинул на бумажных квадратиках целую линию укреплений.

— Янки, — сказал он мне, — принимайте по порошку каждые два часа. Они вас не убьют. Я заверну сюда под вечер, чтобы посмотреть, живы ли вы.

Порошки старого Дока выгнали из меня лихорадку. Я остался в Сан-Жуане и познакомился с ним ближе. Он был сам с Миссисипи и самым заядлым южанином, когда-либо нюхавшим мяту. В сравнении с ним Стонуолл Джексон и Р. Е. Ли казались аболиционистами. У него была семья где-то около Нового Орлеана; но он жил вдали от Штатов: у него была непреодолимая склонность к местностям, где не пахло правительством янки. Мы подружились с ним лично, как русский царь с голубем мира, но в убеждениях мы не сошлись. Старый Док ввел на этом перешейке поразительный метод лечения. Он брал свою пилу, раствор хлора и подкожный шприц и угощал этими ингредиентами все, что попадалось ему под руку, от желтой лихорадки до друзей.

Помимо прочих своих обязанностей, Док еще играл на флейте. Он был повинен в двух мелодиях. Одна из них была «Дикси», а другая сильно смахивала на «Реку Сэуени»; вероятно, она была ее притоком. Он приходил посидеть со мной, когда я поправлялся, насиловал свою флейту и говорил нецензурные вещи о Севере. Вы могли бы подумать, что дым от первого выстрела с форта Сэмтер еще носился в воздухе. Это было в то время, когда здесь, на перешейке, происходили эти бутафорские революции, завершившиеся после пятого акта тем, что дядю Сэма вызывали девять раз, и он выходил кланяться, держа за руку мисс Панаму, а декорацией был канал. Так это дело окончилось, но поначалу казалось, что Колумбия собирается придать Панаме вид панамы же, но ценою в два доллара девяносто восемь центов. Я думал, что соломенные шляпы выиграют, и поступил к ним на службу. Меня назначили полковником над бригадой в двадцать семь человек. Войска Колумбии отнеслись к нам страшно грубо. Однажды, когда моя бригада, сняв сапоги, занималась в песчаной местности упражнениями в ротном строю, колумбийская армия бросилась на нас из-за кустов и наделала столько шума и неприятностей, сколько только было в ее силах. Мое войско сделало поворот налево кругом и покинуло поле битвы. Заманивая противника на протяжении трех миль или около того, мы попали в терновник, и нам пришлось сесть. Когда нам приказали поднять ноги кверху и сдаться, мы повиновались. Пятеро моих лучших штаб-офицеров пали, сильно страдая из-за стертых камнями пяток. Тогда эти колумбийцы захватили вашего друга Барни, сэр, лишили его знаков отличия, состоявших из манерки с ромом, и приволокли его на военный суд. Председательствующий генерал выполнил все законные формальности, которые иногда затягивают дело в южноамериканских военных судах на целые десять минут. Он спросил меня, сколько мне лет, и приговорил меня к расстрелу.

Они разбудили судебного переводчика, американца, некоего Дженкса, который занимался здесь продажей рома и наоборот, и велели ему перевести мне приговор. Дженкс потянулся и принял таблетку морфия.

— Вам придется прислониться к стене, старина, — сказал он мне. — Три недели вам, что ли, прописали? А что, у вас жевательного табачку не найдется при себе порядочного?

— Переведите мне еще раз с примечаниями и толкованием, — сказал я. — Я не понял, оправдан ли я, осужден или передан на попечение патроната для дефективных детей?

— О, — сказал Дженкс. — Чего это вы не поняли? Вас поставят к стене и расстреляют через две или три недели — три, кажется, сказали они.

— Не будете ли вы так любезны спросить их, через две или три, — сказал я. — Лишняя неделя не играет для вас большой роли после того, как вы умерли, но, пока вы еще живы, одна неделька, знаете ли, она ничего.

— Две недели, — сказал переводчик, справившись по-испански у суда. — Переспросить еще?

— Довольно, — сказал я. — Пусть это будет окончательным приговором. Если я буду продолжать апеллировать в том же духе, меня расстреляют на десять дней раньше того, чем меня взяли в плен. Нет, у меня нет табачку.

Отряд негров, вооруженных винтовками «Энфильд», отвел меня в calaboza, и меня заперли там в какую-то кирпичеобжигательную печь. Температура там была приблизительно такая, какая упоминается в кухонных рецептах, требующих сильного жара. Я дал одному из сторожей серебряный доллар и попросил его послать за консулом Соединенных Штатов. Он явился в пижаме, с парой очков на носу и с содержимым пары других изделий из стекла в желудке.

— Меня должны расстрелять через две недели, — сказал я, — и хотя я записал себе этот факт в памятную книжку, он все-таки не выходит у меня из головы. Вы должны как можно скорее вызвать дядю Сэма по кабелю и заставить его заняться этим. Пусть он немедленно вышлет сюда «Кентукки», «Кирсерджа» и «Орегон». Броненосцев будет достаточно, но не мешало бы также отрядить пару крейсеров и миноносцев-истребителей. И скажите, если адмирал Дьюи не занят, самое лучшее, если он и сам прикатит на самом быстроходном судне во флоте.

— Слушайте, вы, О'Кифи, — сказал консул, справившись кое-как с икотой. — Чего ради вы беспокоите вашим делом министерство иностранных дел?

— Вы, верно, не расслышали, — сказал я. — Меня расстреляют через две недели. Вы, должно быть, поняли, что меня пригласили на пикник? Не мешало бы Рузвельту убедить японцев прислать на подмогу еще «Еллоуямтискокуи», или «Оготосингсинг», или другой какой-нибудь первоклассный крейсер. Я бы чувствовал себя безопаснее.

— Вам теперь нужно, — сказал консул, — поменьше волноваться. Я, когда вернусь, пришлю вам немножко табаку для жеванья и лепешек из бананов. Соединенные Штаты не могут в это вмешиваться. Вам известно, что вас захватили как мятежника против правительства и вы подлежите законам этой страны. Сказать вам по правде, мне от министерства иностранных дел дана инструкция — не официальная, конечно, — что, если какой-нибудь искатель приключений потребует флотилию броненосцев по случаю революционного катценъяммера, я должен перерезать кабель, дать ему столько табаку, сколько он пожелает, и, когда его расстреляют, взять его платье в счет моего жалованья, если оно мне окажется впору.

— Консул, — сказал я ему, — это серьезный вопрос. Вы представитель дяди Сэма. Это ведь не какая-нибудь интернациональная комедия вроде Всемирного Конгресса Мира или крещения броненосца. Я — американский гражданин и прошу защиты. Я требую весь москитный флот, и атлантическую эскадру, и Боба Эванса, и генерала Е. Берд Грубба, и двух или трех церемонийместеров. Что вы думаете делать?

— Ничего не делать! — сказал консул.

— Так убирайтесь к черту, — сказал я, потеряв с ним терпение, — и пришлите мне Дока Милликина. Попросите Дока прийти ко мне.

Док пришел и посмотрел на меня сквозь решетку; я был окружен грязными солдатами, у меня отняли даже сапоги и манерку. Док казался чрезвычайно довольным.

— Алло! Янки! — сказал он. — Ну что? Входите понемногу во вкус острова Джонсона?

— Док, — сказал я, — у меня только что было свидание с консулом Соединенных Штатов. Я вывел из его слов заключение, что мое настоящее положение не лучше, чем если бы моя фамилия была Розенцвейг и я гулял бы по Кишиневу во время погрома. По-видимому, морское вмешательство в мою пользу со стороны Соединенных Штатов ограничится тем, что мне пришлют четвертку матросского жевательного табаку. Док, — сказал я, — не можете ли вы приостановить временно наши междоусобия, вызванные соперничеством Севера и Юга, чтобы помочь мне?

— Это не входит в мои привычки, — ответил Док Милликин, — заниматься зуболечением без боли, когда у какого-нибудь янки прорезывается глазной зуб. Так «Звезды и Полосы» не пришлют флота, чтобы обстрелять деревни колумбийских людоедов? Что? Скажите, «видишь ли ты на заре испещренное звездами знамя»? Что же это случилось с военным департаментом? Да, это великая вещь — быть гражданином страны золотой валюты, не правда ли?

— Лупите их, как хотите, Док, — сказал я. — Мы, кажется, действительно дали маху в иностранной политике.

— Для янки, — сказал Док, надевая очки и принимая более мягкий тон, — вы не так уж плохи. Если бы вы родились южнее, мне кажется, я бы даже вас полюбил. А значит, теперь, когда ваша страна повернулась к вам спиной, вы пришли за помощью к старому Доку, после того как вы сожгли его хлопок, украли его мулов и освободили его негров? Так это, янки, или не так?