Ты не виноват - Дженнифер Нивен

Я нахожу карту и пальцем веду по маршруту в следующее место. До него несколько часов пути – это к северо-западу от Манчи. Я смотрю на часы, завожу машину и уезжаю. У меня такое чувство, что я знаю, куда мне ехать, и надеюсь, что еще не слишком поздно.

Самый большой в мире шар из краски стоит на земельном участке, принадлежащем Майку Кармайклу. В отличие от обувных деревьев, это признанное место паломничества туристов. У шара не только есть свой сайт, но он также внесен в Книгу рекордов Гиннесса.

Вначале пятого я доезжаю до Александрии. Майк Кармайкл с женой ждут меня, потому что я позвонила им в пути. Я подъезжаю к постройке, где скорее всего обитает шар – похожий на амбар сарай, – и с отчаянно бьющимся сердцем стучу в дверь.

Не услышав ответа, я дергаю ручку, но дверь заперта, так что я направляюсь к дому. Сердце бьется еще быстрее. А вдруг с той поры здесь уже кто-то побывал? А вдруг они замазали то, что мог написать Финч? Тогда это исчезнет навсегда, и я ничего не узнаю, словно его никогда здесь и не было.

Я стучу во входную дверь сильнее, чем нужно, и моя первая мысль о том, что их нет дома. Однако вскоре из-за дома появляется седовласый мужчина с любезной улыбкой. Он здоровается со мной, жмет руку и просит называть его просто Майк.

– Откуда вы, барышня?

– Из Бартлетта. – Я молчу о том, что я только что из Миллтауна.

– Милый город этот Бартлетт. Есть там один симпатичный ресторанчик, куда мы иногда ездим пообедать.

Сердце колотится в ушах, да так громко, что я боюсь, не слышит ли Майк его ударов. Я иду за ним к сараю, а в это время он говорит:

– Я начал создавать этот шар из краски тридцать пять лет назад. Все началось с того, что в школе я работал в малярной кладовой. Это было задолго до вашего рождения, возможно, даже до рождения ваших родителей. Мы с другом играли в кладовой в мяч, который попал в банку с краской и перевернул ее. И тогда я подумал: а что будет, если покрасить мяч в тысячу слоев? Именно это я и сделал.

Он отпирает дверь и заходит в большое светлое помещение, где пахнет краской, посреди которого висит огромный шар размером с небольшую планету. Пол и стеллажи уставлены банками с краской, а на противоположной стене висят фотографии шара на различных стадиях его создания. Майк рассказывает, как он старается красить его каждый день, но я перебиваю его:

– Простите, но здесь недавно побывал мой друг, и я бы хотела знать, запомнили ли вы его. Он, возможно, мог написать что-то на шаре.

Я описываю Финча, он задумчиво трет подбородок и начинает кивать:

– Да-да. Помню его. Милый молодой человек. Долго не задержался. Пользовался вот этой краской.

Он подает мне лиловую банку с краской, на крышке которой написан цвет: «фиолетовый».

Я смотрю на шар, но он не фиолетовый. Он желтый, как солнце. Я чувствую пустоту в груди. Я смотрю на пол и вижу там черную дыру.

– Шар весь закрасили, – бормочу я. Я опоздала. Не успела за Финчем. В который раз не успела.

– Если кто-то хочет что-то написать, он должен покрасить весь шар, прежде чем уйдет. Таким образом, шар готов для следующего посетителя. Чистая доска. Хотите добавить слой?

Я решаю отказаться, но вспоминаю, что не привезла никакого сувенира, так что позволяю ему вручить мне валик. Потом он спрашивает, какой цвет мне нужен, и я отвечаю, что небесно-голубой. Он наливает краску в поддон, а я все стою как вкопанная, не могу ни шевельнуться, ни вздохнуть. Словно я снова теряю Финча.

Майк возвращается с найденной им краской цвета глаз Финча, которого он не заметил или не запомнил. Я макаю валик в поддон и закрашиваю желтое голубым. В этих легких монотонных движениях есть что-то успокаивающее.

Когда я заканчиваю, мы с Майком отступаем назад и смотрим на мою работу.

– Не хотите ли что-нибудь написать? – спрашивает он.

– Хочу. Только мне придется это все замазать. – Тогда никто не узнает, что я тоже была здесь.

Я помогаю ему унести краску и немного прибраться, а он излагает мне факты о шаре: что это второй созданный им шар, не оригинальный, и что он весит почти две тонны. Затем он подает мне красную книгу и ручку.

– Перед отъездом вы должны оставить запись.

Я листаю страницы, пока не нахожу чистое место, где я могу написать свое имя, дату и пару слов. Пробегая страницу глазами, я замечаю, что в апреле здесь побывало всего несколько человек. Я переворачиваю страницу назад – и вот оно, вот оно. Теодор Финч. Третье апреля. «Я вас поздравляю! Сегодня ваш день. И вам предстоит их увидеть теперь – места столь прекрасные мира чудес…»

Я касаюсь пальцами слов, написанных им несколько недель назад, когда он был здесь – живой. Я снова и снова перечитываю эти строчки, а потом на первой же пустой строке указываю имя и вывожу: «Гора тоже ждет, так скорее вперед!»

По пути домой я напеваю то, что могу вспомнить из песни Финча на стихи доктора Сьюза. Проезжая по Индианаполису, я думаю, что неплохо бы найти цветочный питомник, где он зимой достал мне букет, но продолжаю ехать на восток. Там не смогут ничего рассказать о Финче, почему он умер или что он написал на шаре из краски. Единственное, от чего мне становится лучше, так это от мысли о том, что бы он ни написал, это навсегда останется там, под новыми слоями краски следующих посетителей.

Я поднимаюсь наверх в комнату отдыха, где папа слушает музыку в наушниках, а мама смотрит телевизор. Я выключаю телевизор и заявляю:

– Нам надо говорить об Элеоноре и не забывать, что она существовала.

Папа снимает наушники.

– Я не хочу притворяться, что все хорошо, если это не так, что у нас все в порядке, если это тоже не так. Мне ее не хватает. Я поверить не могу, что я здесь, а она – нет. Мне очень жаль, что мы в тот вечер вышли из дома. Мне нужно, чтобы вы это знали. Мне очень жаль, что я предложила ей ехать домой через мост. Она выбрала тот путь, потому что именно я это предложила.

Когда они пытаются перебить меня, я повышаю голос:

– Мы не можем вернуться назад. Мы не можем изменить случившееся. Я не могу вернуть ни ее, ни Финча. Я не могу изменить того, что я украдкой выбиралась из дома повидаться с ним, когда сказала вам, что между нами все кончено. Я больше не хочу осторожничать в разговорах о ней, о нем или с вами, потому что единственное, к чему это приводит – мне становится труднее запомнить то, что я хочу запомнить. Мне становится труднее запомнить ее. Иногда я пытаюсь сосредоточиться на ее голосе, чтобы снова услышать, как она всегда говорила «Эй, там!», если была в хорошем настроении, и «Вай-о-лет», если была не в духе. По какой-то причине это легче всего. Я сосредоточиваюсь на этих словах, и когда слышу их, я цепляюсь за них, потому что не хочу забыть ее голос.

Мама начинает плакать – тихо-тихо. Папино лицо становится землисто-серым.

– Как вам угодно, но она была, а сейчас ее нет. Но это не значит, что ее совсем нет. Все зависит от нас. И нравится это вам или нет, я любила Теодора Финча. Он подходил мне, даже если вы считаете, что это не так, и ненавидите его родителей и, возможно, ненавидите его. Он исчез, но я бы хотела, чтобы он никогда не покидал меня. Я никогда не смогу вернуть его назад, и, возможно, в этом была моя вина. От этого и хорошо, и плохо, и больно – все сразу, – и мне нравится думать о нем, потому что если я думаю о нем, он тоже ушел не до конца. Просто потому, что они умерли, они не должны умереть окончательно. И мы тоже.

Папа сидит, словно изваяние, а мама встает и неуклюже приближается ко мне. Она обнимает меня, и я думаю: «Вот так она себя чувствовала до того, как все это случилось – сильной и крепкой, словно ей не страшны никакие ураганы». Она все еще плачет, но она со мной, она рядом, и на всякий случай я щиплю ее, но она делает вид, будто не замечает.

Мама произносит:

– Ты не виновата в том, что случилось.

А потом плачем уже и я, и папа, который роняет скупые мужские слезы. Он обхватывает голову руками, и мы с мамой бросаемся к нему. Мы обнимаем друг друга, чуть покачиваемся из стороны в сторону и по очереди шепчем:

– Все хорошо. Все хорошо. Хорошо…

Вайолет

Третье и четвертое из оставшихся путешествий

Кинотеатр под открытым небом «Пендлтон пайк» – один из последних в своем роде. Все, что от него осталось, находится в заросшем сорняками поле на окраине Индианаполиса. Сейчас он больше похож на кладбище, однако в шестидесятых годах прошлого века это местечко было одним из самых популярных в округе – не только кинотеатр, но и детский парк с небольшими американскими горками и другими аттракционами.

По сути дела, от него остался один экран. Я паркуюсь на обочине и подхожу к нему с обратной стороны. День пасмурный, солнце закрыто плотными серыми тучами, и хотя на улице тепло, я слегка дрожу. Здесь мне как-то не по себе. Пока я иду по траве и сухой земле, я стараюсь представить, как Финч парковал своего Гаденыша там же, где припарковалась я, и как он шел к экрану, заслоняющему горизонт, словно огромный скелет, так же, как это делаю я.