Наследники - Михаил Алексеев

Как-то вечером, перед отбоем, старшина Добудько объявил солдатам:

— Завтра, хлопцы, мы побачимо з вами солнце.

Солдаты заволновались. Кто-то крикнул даже «ура!», а Иван Сыч радостно присвистнул. Давно уже не видели они солнышка, надолго повисла над ними непривычная полярная ночь. Разве только командир полка мог быть довольным: где-где, а уж тут-то можно было подготовить солдат к ночным действиям! В безоблачную пору луна круглыми сутками висит над их головами. Огромная, багрово-кровяная, словно раскаленная и расплющенная, глядит она на стоящего часовым солдатика своим бесстрастным, холодным оком, усиливая знобящее чувство одиночества, рождая почти физическое ощущение края земли, откуда уже никогда не выбраться и не вернуться в ласковые родимые места. И так проходит день, два, три… Неделя, месяц.

А над тобой: — холодный, сияющий, багровый щит луны… И где тут день и где тут ночь — не поймешь. Лишь изредка в это суровое однообразие вторгается нечто совершенно необычайное, когда все вдруг оживляются и потом еще долго несут на своих лицах отражение праздничного явления природы: внезапно на небе появляются белые разорванные облачка. Их набегает откуда-то все больше и больше и вот уже все небо, будто розово-белой рябью, покрывается этими облачками. Солдаты начинают невольно прислушиваться, не стучат ли где зенитки, не забрел ли из-за пролива чужой самолет. Но нет, тихо вокруг, ночь молчит. Лишь время от времени эту тишину нарушает глухой гул лопающейся от мороза земли. И тогда кто-нибудь из здешних старожилов пояснит:

— Что вы рты разинули? Разве не слышали про северное сияние?

И молодые солдаты с усилившимся любопытством начинали наблюдать за небом, вспоминали про свою школу, про светлый класс в ней, про учительницу географии, а заодно и обо всем том, что пришлось на время оставить там, за тысячи верст от этой холодной земли.

…А вот теперь Добудько предупредил о солнечном восходе. Мало кто уснул в эту ночь. А утром быстрее обычного все выбежали из казармы.

— Где, где же солнце? — нетерпеливо спрашивали старшину.

— А вы на сопку, на сопку, хлопцы, гляньте! — посоветовал Добудько.

На вершине высившейся неподалеку сопки уже робко дрожали первые солнечные блики. И вдруг вслед за ними выглянул краешек ослепительно яркого солнца и, как бы подразнив людей, скорехонько скрылся. Лица солдат, до этого парадно сиявшие, вмиг поскучнели: солнце появилось не больше чем на одну-две минуты.

— Ничего, хлопцы. Завтра опять побачимо. Это уж точно! — успокоил Добудько солдат.

В выходной день Иван Сыч и Петенька Рябов собрались опять навестить Селивана. Старшина Добудько, оформлявший увольнительные записки, сунул в руку Петеньки литровую бутылку.

— Скажите, от меня.

— Молоко? Настоящее? Не сухое? — дивился Петенька, вертя бутылку и глядя на Добудьку, как на мага-волшебника. — Откуда это тут, на краю света? А может, оленье?

— Обыкновенное, коровье. Жинка утром надоила, — ответил старшина с превеликой гордостью. — Приходите сегодня ко мне, и вас угощу, — пригласил он. — Договорились? Добре.

— Спасибо, товарищ старшина! — поблагодарил растроганный Петенька. — Обязательно зайдем на обратном пути!

Громоздкин поправлялся. Обрадованный приходом друзей и подарком старшины Добудьки, он с жадностью, удивившей Сыча и Петеньку, расспрашивал о ротных и полковых делах, в том числе и о таких мелочах, которые Петеньке и Ивану Сычу казались уж вовсе нестоящими.

— А майор Шелушенков жив и здоров! — сообщил вдруг Сыч и испугался, не зная, правильно ли сделал, что заговорил сейчас об этом.

Но Громоздкину уже было известно, что с майором ничего страшного не случилось.

— А вы знаете, ребята… Он ведь ко мне сюда приходил.

— Кто? Майор?

— Угу… И принес вот это. — Селиван наклонился и достал из тумбочки книгу.

— «Повесть о настоящем человеке», — прочел Петенька на обложке. — Здорово! А о чем вы с ним разговаривали?

— Да почти что ни о чем. Пожелал скорого выздоровления.

— И все?

— И все.

После третьего предупреждения дежурной сестры они собрались уходить. Селиван вытащил из-под подушки конверт и передал Рябову.

— Отправьте…

— Настеньке?

— Ей.

— Первое? — спросил Рябов.

— Ага.

— С ума сойти!.. Моя мама умрет, если не получит от меня хотя бы одной весточки за неделю. Я ее знаю. А тут — первое! Да ты что, Селиван, сдурел? Как же можно так? Знаешь, что я тебе скажу… Если Настенька выйдет там замуж, она будет права…

— Типун тебе на язык! — Темные глаза Селивана заблестели.

Узнав, что Петенька и Сыч собираются зайти к старшине, Громоздкин горячо попросил:

— Передайте ему большой, большой привет!

Рябов и Сыч ушли.

По дороге Петенька сказал Ивану:

— Помнишь, Ваня, как Селиван мечтал о подвиге? А вот совершил подвиг и даже не заметил как. Странно получается!

Утром Настенька уехала в МТС и вернулась только к вечеру. Возле избы не увидела кучи хвороста, с осени сложенного около плетня, и удивилась: куда бы он мог деться? Неужели лесник увез? Но этого не могло быть — он же сам разрешил. Так куда же все-таки девался хворост?

Настенька вошла в сени и ахнула: там, у стены, были аккуратно сложены стопки рубленого хвороста, а в избе, за столом, хлебал щи Володя Гришин. Пряди темных волос прилипли к потному его лбу; на спине, между лопаток, гимнастерка потемнела — видать, трудился парень на славу.

Настенька вяло поздоровалась и прошла в свою комнату.

Мать поспешила за ней.

— Хоть бы поблагодарила человека-то, бесстыдница. Целый день работал…

— А кто его просил? — Глаза Настеньки блеснули нехорошим огнем.

— Не жалко тебе мать-то! Уж не молоденькая, чтоб каждый божий день рубить дрова. Одиннадцать лет, как отца-то убили на войне, одна маюсь, спины не разгинаю. Поясница никуда не годится. Чужие люди и то это видят…

— Ну и пусть видят! Оставь меня, мама, пожалуйста. И без того тошно. Иди вон, угощай своего работничка. Ишь как умаялся, сердешный!

«Работничек» между тем управился со щами и преспокойно занялся кашей с молоком. Поскольку мать и дочь разговаривали вполголоса, Володя мог только догадываться, что речь шла о нем. Но, что бы они там ни говорили, Володю это уже не могло смутить. Он решил пробиваться к своей цели по-солдатски: смело, без колебаний, преодолевая все препятствия. Как человек, прошедший воинскую выучку, Володя, однако, хорошо знал, что одному ему не выиграть битвы, что во всяком бою нужны приданные средства, с помощью которых можно было бы переходить в атаку. Вот почему он прежде всего постарался привлечь на свою сторону в качестве верного союзника Настенькину мать. Это ему удалось.

Мать делала свое дело. Делала, так как была крайне заинтересована в нем: пожилой женщине уже давно хотелось ввести в свой дом зятя, который мог бы стать главой семьи, ее кормильцем и поильцем. Результаты уже чувствовались. Вчера Володя поцеловал Настеньку, и она не ответила ему пощечиной, на которую он вполне мог рассчитывать. Сейчас, правда, она не захотела с ним разговаривать и скрылась в своей горенке. Но ведь и это понятно: Настенька стыдится вчерашнего…

Володя не спеша доел кашу, запил ее терновым взваром и, крикнув: «До свиданья, Настенька! Приходи в клуб!», в самом великолепном расположении духа вышел на улицу.

С той поры он стал ежедневным гостем в доме Насти и ее матери. То привезет с поля соломы, то напоит корову и овец, почистит хлев, то плетни поправит, то засыплет мякиной завалинку, то наличники, ставни починит… На глазах удивленных селян Настенькина хатенка прямо-таки помолодела, похорошела и смотрела на мир ясными, улыбающимися окнами, заново вставленными золотыми руками Володи. Хатенка как бы подмигивала овдовевшим бабам: знай, мол, наших, а вот у вас так не получится! И по селу пополз недобрый слушок: бывший сержант Владимир Гришин живет с Настёнкой-учетчицей не расписавшись.

— Слыхали, бабоньки? — начиналось у колодца.

— Это ты, кума, небось о Настёнке?

— А о ком же? Стыду-то, стыду! А Орина, бывало, не нахвалится: «Она у меня скромница да разумница!» Хороша скромница! Ухватила парня да к себе в постель!

— И в кого она у них такая? Покойный ее отец тележного скрипу боялся, а тут на тебе!

— В кого, баишь? И-и-и-и, милая! А Оришка-то! Неужто ты ее не знаешь? Это она теперь присмирела, а в молодости-то — и — и-и-и…

Самому Володе обо всем говорили прямо в глаза. Он смеялся, отшучивался, не подтверждая, однако и не отрицая версии, пущенной бойкими на язык вдовушками. Володе, конечно, было неудобно, но он решил, что слух этот ему не только не помеха, а даже на пользу — с его помощью он надеялся скорее склонить упрямую Настеньку…