Оракул - Кэтрин Фишер

Все копья, все луки нацелились на него.

— Архон! — Голос Орфета был полон смертельного ужаса.

— Отпусти его, Орфет.

— Что?!

— Отпусти его. Пришла пора народу увидеть, кто я такой.

Великан замер в нерешительности; тогда Сетис осторожно протянул руку и разжал его одеревеневшие пальцы. Аргелин тотчас же вырвался; шея его покраснела, лицо пылало от ярости. Он обернулся к фаланге лучников.

— Уничтожить их! — взревел он. — Живо!

Мирани вскрикнула; Сетис зажмурился, но, устыдившись, снова открыл глаза. Никто не шелохнулся.

В наступившей тишине торжественно заговорил Алексос:

— Мне кажется, генерал, ты скоро поймешь, чего хотят люди. Они хотят увидеть, правдиво ли то, в чем ты меня обвиняешь. Мирани, дай мне, пожалуйста, чашу.

Она испуганно взглянула на Орфета, облизала губы и подошла, неся чашу, на дне которой одиноко позвякивал рубиновый скорпион.

Площадь застыла в ожидании.

Алексос высоко поднял руки, словно привлекая внимание народа, и без того сконцентрированное на его хрупкой фигурке. Потом неторопливо опустил пальцы в чашу.

По толпе прокатился ропот. Какая-то женщина завизжала от страха Мирани чуть не зарыдала, крепко держа внезапно потяжелевший сосуд.

Алексос спокойно ждал.

— Он живой! — ахнул Сетис, но она не слышала его. Ее взгляд был прикован к сверкающему членистоногому существу, которое медленно вскарабкалось на край чаши, перебралось на тонкую руку Архона, уцепилось за кайму белой туники. Смертоносная тварь, оживший камень.

Обезьянка, взвизгнув от страха, соскочила с плеча Алексоса и метнулась к Орфету. Алексос улыбнулся, подошел к Аргелину, и тот испуганно отпрянул. Скорпион был живым. Его панцирь сиял ограненными рубинами, на угрожающе приподнятом хвосте блестела капелька яда. Он заметался по плечу Алексоса, потом вскарабкался ему на голову, спрятался в волосах, и мальчик сурово произнес:

— Как ты думаешь, генерал, другие претенденты могут подойти и выдержать это испытание?

Аргелин застыл как вкопанный; Алексос обернулся к кучке перепуганных мальчишек, сгрудившихся на другом конце площади, и призывно махнул им рукой. Никто не тронулся с места. Скорпион прополз по его лицу, неуклюже свалился на плечо и крепко вцепился в тунику. Толпа застонала от ужаса. Мальчик осторожно выпутал ожившую драгоценность из белоснежного полотна и, посадив на ладонь, поднял высоко в воздух.

— Видите?! — крикнул он. — Архон — это я!

Толпа взревела, приветствуя нового Архона. Чаша в руках у Мирани дрожала; она боялась, что выронит ее. Сердце пыталось выпрыгнуть из груди.

Алексос стоял молча, словно купаясь в заливающих площадь криках, и не сводил глаз с лица Аргелина.

— Склонись передо мной, — прошептал он.

Генерал не шелохнулся. Мирани опустила чашу. Се тис обвел глазами площадь — исчезали в колчанах стрелы, опускались копья. Кто-то в толпе затянул радостны гимн.

Аргелин медленно опустился на колени. Лицо его осунулось, он с трудом сдерживал переполняющий его гнев. Он склонился перед Алексосом, коснулся лбом дорожной пыли, и темные глаза Архона сурово взирал на него странным, каким-то неземным взглядом.

— Ты и вправду Архон, — прошептал Аргелин.

— Мирани, — сказал Алексос, не поворачивая головы. — Теперь мы должны дать им дождь.

Солдаты подошли ближе, преклонили колени, побросали оружие. Толпа благоговейно пала ниц.

Мирани заглянула в чашу; та медленно наполнилась водой. Вскоре она стала очень тяжелой, вода начала переливаться через край, выплескиваться на пол.

С радостным вскриком она подняла чашу как можно выше, и на ее лицо и руки обрушился целый водопад. В небе прогрохотал гром; по пыли застучали большие тяжелые капли. Она открыла глаза, запрокинула голову и долго пила, пила небесную влагу, потому что это был дождь. Дождь.

В считанные секунды люди промокли до нитки. На Город обрушился яростный ливень, он хлестал по обнаженным рукам и плечам, и люди на площади словно ожили; они бегали с радостными криками, танцевали, плакали, целыми семьями высыпали из окрестных домов, а дождь шелестел, заглушая все прочие звуки, окутывая весь мир живительной пеленой брызг.

Мирани откинула назад мокрые волосы, вода стекала по ушам и шее. Послышался чей-то крик:

— Опусти чашу, Мирани. — Это был Сетис, струйки дождя сбегали по его лицу.

Она послушалась, и он радостно обнял девушку.

— Готово! Получилось! У нас получилось! У тебя получилось!

Пошатываясь, поднялся с колен насквозь промокший Аргелин. Она прошептала: «Да», — но в первый миг душу ее наполнял лишь чудовищный страх, затем нахлынула усталость, внезапно закружилась голова. Ей было холодно, мокро и весело, она падала с ног от изнеможения. Ликующие люди выносили из домов чаши, сосуды, подставляли их под отвесно падающие струи, радуясь дождю. А ливень хлестал по мостовой, кружился водоворотами около зиккурата, заливал ступени могучей пирамиды...

А вдалеке, в дверях Девятого Дома, стоял, скрестив руки, Шакал.

Мирани сказала:

— Мы завели слишком много врагов. Аргелин не допустит, чтобы Шакал остался в живых. И нам не даст покоя.

— Аргелину некуда деваться! — голос Сетис был чист и силен. С его подбородка капала вода. Он взял ее за руку. — Ты станешь Гласительницей, и все пойдет как надо. Поверь, Мирани, все наладится! Теперь он ничего не сможет сделать: народ, солдаты — все видели чудо!

Снова зарокотал гром. Орфет обнял Архона, и на мокрые камни площади, звякнув, упал скорпион. Музыкант нагнулся и поднял его — скорпион был рубиновый.

— Диву даюсь, как ты это сделал, дружок, — рассмеялся великан, с наслаждением протягивая ладони под дождь. — Но теперь все переменится!

— Конечно, переменится! — В голове Аргелина звучало ледяное спокойствие. Он обернулся, взял что-то у сотника и подошел к Алексосу, не обращая внимания на грозную фигуру музыканта.

Он повысил голос, чтобы перекричать шум ливня, и весь народ услышал его слова.

— Это принадлежит тебе, Архон. И теперь ты должен ее носить. Потому что, если ты Архон, то обязан принимать все, что с этим связано. С этого дня ты будешь жить вдали от людей, ни с кем не разговаривая. Если Бог призовет тебя, ты пойдешь к нему. Если люди тебя попросят, ты умрешь ради них.

Неторопливо и почтительно он надел на мальчика тяжелую маску и отступил на шаг. Потом заговорил снова, и на этот раз голос его был полон яда.

— И с этого дня, господин, люди никогда больше не увидят твоего лица!

И Алексоса накрыла божья красота, золотая и спокойная. Лишь темные глаза под прорезями маски оставались живыми.

И в тишине слышалось его дыхание.