Проект "Вервольф" - Александр Пономарёв

— Нет, Марика, нет! Я бы очень хотел, но это не в моих силах! Я должен исполнить предназначение, должен сделать то, ради чего я сюда попал! Я не знаю, чем это закончится. Не знаю, что будет со мной потом. Может, я вернусь домой в будущее, а может, навсегда останусь здесь, и мои побелевшие кости найдёт какой-нибудь пионер через тридцать лет. Но я обещаю, — я взял её холодные ладошки в руки, прижал к груди, — если я выживу и останусь здесь, я найду тебя, где бы ты ни была, и ты станешь моей женой.

Марика всхлипнула, привстав на носочки. Я ощутил её дыхание на своих губах и в следующий миг мы слились в долгом поцелуе.

— Ну всё, всё, пора, — я отстранился от Марики, заглянул в прекрасные глаза и снова поцеловал. Второй поцелуй длился дольше первого, на этот раз уже Марика оттолкнула меня:

— Хватит! Не надо мучить друг друга!

Она отвернулась, глотая слёзы. Я тоже чувствовал себя не лучшим образом, хоть и понимал: другого выхода нет. Чтобы как-то скрасить неловкое молчание, помог ей переодеться, сам влез в рукава шинели.

— Давай-ка уберём это, — я показал на пришитого над карманом куртки орла со свастикой.

Марика, закусив губу, вцепилась в эмблему кончиками пальцев, резко дёрнула, как будто хотела вместе с тряпицей оторвать часть своей души. Наверное, ту самую, где поселился я.

— Давай помогу, — я достал «финку» из кармана уже её куртки, с щелчком извлёк лезвие, в два счёта спорол нацистскую символику и вернул нож на место. Марике он всяко нужнее, чем мне. — Вот и всё, делов-то, — я скомкал клочок вышитой серебряной нитью ткани, швырнул в оставленную самолётом борозду. — Ну что, пойдём?

Я поковылял впереди, прокладывая в сугробах дорогу. Следуя в метре за мной, Марика ступала в глубокие ямки моих следов.

Мутный глаз солнца равнодушно следил за нами из-за плотной пелены облаков. Ветер свистел где-то высоко над головой, изредка прижимаясь к земле, снимал с голубоватых барханов снежную пыль, закручивал в спираль или змейками гонял по холмистым просторам.

Мы шли наугад. Единственным ориентиром служил извилистый пунктир ивняка — кусты неровной строчкой пересекали поле по всей его бескрайней длине — и темнеющий вдали лес. Марика, когда тянула меня из сугроба, сказала, что вроде бы видела рядом с ним деревеньку, но не уверена:

— Некогда было разглядывать, что там внизу. Я больше думала, как посадить самолёт.

Я похвалил её, сказав, что лучше сосредоточиться на чём-то одном, чем распылять внимание на всякие мелочи. А деревня там обязательно должна быть, теперь я в этом был уверен, заметив серые штришки над лесом. Конечно, это могла дымить сгоревшая техника, но мне хотелось верить, что это мирный дым из печных труб.

Прошёл почти час, а мы едва одолели две трети пути. Сплошная белизна утомляла. Глаза радостно цеплялись за торчащие из сугробов пучки кустарников и пролетающих в небе птиц. Не представляю, что стало бы с нами, не будь тёмной полоски на горизонте. Она не только служила ориентиром, но и спасала от снежной слепоты. И это при том, что день сегодня был пасмурный. А если бы солнце ярко светило?

Но на этом наши приключения не кончились. Мы всё время шли, утопая по колено в сугробах, пока я не угодил в настоящую охотничью яму: запорошенную снегом полынью. И как я сразу не сообразил, что ивняк показывает границы речки? Да хоть бы приметы какие были: береговой склон там, ну или обрыв. Так нет ведь. Ровное поле без каких-либо намёков на западню. А кусты… Ну что кусты? Они разве всегда растут по берегам рек? Может, здесь низинка заболоченная, откуда я знаю.

В общем, попали мы в переплёт. Марика даже закричала, когда я стал исчезать у неё на глазах. Сначала ноги до середины бедра, потом я провалился по пояс и вот уже руки лежат на снегу, а сам я по грудь в ледяной воде. Дыхание сразу перехватило, голову как будто сдавил железный обруч, в глазах чёрные точки пляшут и сердце бешено бьётся. Шинель сразу потяжелела, да и сапоги свинцом налились, так и тянут на дно. Повис я на тёмной от расплескавшейся воды кромке льда и боюсь пошевелиться, а ну как она обломится, и меня течением под этот панцирь затянет.

Марика попробовала сунуться ко мне, но я гаркнул:

— Близко не подходи! Случись чего — водяному одного утопленника хватит.

Она как забегает по берегу, как замашет руками, как завопит:

— Что делать, Саня? Что делать?

— На месте стоять! И так холодно, а ты ещё ветер поднимаешь. — А сам чувствую: ноги судорогой понемногу сводит, да и руки устали такую массу на весу держать. Ещё минут пять, и я на корм рыбам пойду, если они, конечно, в этой речушке водятся. — Ты, это, сними куртку, ложись на живот и рукав к полынье брось. Попробую так выбраться.

Марика сразу бегать перестала. Замерла в трёх метрах от меня, лицо бледное, глаза испуганные, губы дрожат и слёзы в глазах. А плакать боится, типа, чтоб меня не расстраивать. Я ведь такой чувствительный, блин, мои нервы надо беречь. Ага!

Сбросила она рукавицы, вжикнула бегунком молнии, скинула куртку и легла на живот.

— Я сейчас, Саня, сейчас. Потерпи, миленький. Ты только не бросай меня, слышишь?

— П-ползи, д-давай, п-потом п-поговорим, — вытолкнул я, чуть не откусив кончик языка, отстукивающими чечётку зубами.

Марика поползла ко мне по-пластунски. Выбросит куртку на полметра вперёд, два раза подтянется на локтях, помогая себе ногами, и опять. Так и добралась почти до самой полыньи.

А я чую, что всё — писец мне пришёл: шинель как будто из чугуна отлили, а руки совсем уж ватными стали. Ну всё, думаю, добегался по другим временам, так и сгину непонятно где, и никто не узнает, что со мной стряслось.

И такая злость меня взяла. Я вцепился окоченевшими пальцами в лёд, попробовал подтянуться, да толстая корка подломилась, и я плюхнулся в воду, подняв тучу брызг. Тогда я стал биться о речное стекло грудью и отгребать в стороны намокший снег, будто поплыл брасом. Лёд с хрустом ломался, вода бурлила, а я на несколько сантиметров приблизился к берегу.

Марика бросила мне рукав куртки, я ухватился за него, как утопающий за соломинку, прохрипел:

— Тяни!

Она резко дёрнула. Куртка затрещала по швам, но прочные нитки выдержали. Барахтаясь в воде ногами, я на пределе сил помогал Марике, чувствуя стремительно нарастающую усталость. Проклятый лёд всё время ломался, я никак не мог заползти на него и словно ледокол пробивался к берегу.

— Ну, ещё разок, ещё! Давай, давай! Отползай!

Я сипло покрикивал, больше подстёгивая себя, чем свою помощницу. Она и так старалась изо всех сил. Лицо раскраснелось, шлем сбился набок, на глаза опять нависла солнечная прядь. Подтянет меня чуток, отползёт немного, сдует непокорные волосы и снова тянет.

Дела пошли намного быстрее, когда я нащупал кончиками сапог дно речушки. Всё ещё держась за рукав куртки одной рукой, я наполовину окоченевшими пальцами другой цеплялся за мокрый снег, заползал на лёд, который с сухим треском ломался под моей тушей. Барахтаясь в студёной воде, отталкивался ногами от дна и снова тюленем наползал на серебристый панцирь, давя его в сырое крошево.

Наконец я выбрался из западни. Марика схватила меня за воротник, потащила дальше на берег. Я извивался червём, отталкивался руками и полз, оставляя за собой мокрый след. Гигантский слизняк, блин. Оказавшись в безопасности, перекатился на спину. Снег подо мной напитался водой, налип толстым слоем на одежду.

Лежу, смотрю в свинцовое небо, раскинув руки, выдыхаю облачка морозного пара. Рожу всю от холода перекосило, губы синющие, дрожат, а сердце бьётся так часто-часто, и на душе хорошо, будто и не война сейчас, и я не в чужом для меня мире и времени, а у себя в родном Волгограде. И по фигу, что зуб на зуб не попадает. Жив, главное. Жив!

А тут и Марика нависла надо мной, улыбается, кончиком золотистой прядки лицо мне щекочет. Зубки белые, щёчки розовые и ямочки на них такие милые. И вся она такая нежная, такая своя, такая близкая, так и ждёт, когда я её поцелую.

И я понимаю, что хочу её поцеловать, хоть и скрючило меня всего в холодных судорогах. Хочу так, что внутри аж всё свербит, как будто в животе у меня какой-то механизм крутит без устали шестерёнки, а те зубчиками внутренности щекочут. Да только не могу я её приласкать. И рад бы, да не могу! Сердцем чую: вот оно счастье моё, любовь взаимная, протяни руку — возьмёшь. И ведь пойдёт она, куда позову, хоть на край света за мной отправится. А умом понимаю: нельзя! Ещё только шаг — и кувыркнусь я вместе с этим миром в бездонную пропасть, откуда уже никому не выбраться. Пресловутый континуум, будь он неладен.

А у Марики уже слезинки на глазах выступили.

— Ты чего это, — говорю, — плачешь что ли, глупенькая? Так ведь всё хорошо. Вот он я, целый и невредимый, благодаря тебе.

— Да нет, это от ветра, видимо. А сама отворачивается, чтобы я не видел, как она плачет.