Скобелев - Борис Костин

Мы знаем, с какой настойчивостью Скобелев пытался овладеть теорией военного искусства. Заглядывая в далекое прошлое, сопоставляя его с днем сегодняшним и предрекая будущее, Скобелев отчетливо представлял природу войн. Как наказ потомкам звучит заключение, сделанное им: «Война извинительна, когда я защищаю себя и своих... Подло и постыдно начинать войну так себе... Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов». Война – это кровавое представление, театр трагедии, только на месте спектаклей со многими действующими лицами – сражения, где в качестве режиссеров выступают полководцы. Как и в искусстве, есть талантливые и не обладающие этим даром. Сражениям в режиссуре Скобелева неизменно сопутствовала удача, и лишь потому, что полководец, прежде чем стать таковым, выступал простым исполнителем на второстепенных ролях.

Редко на долю одного человека выпадает столько невзгод, сколько пришлось пережить Скобелеву за девять месяцев войны. Срок для мирного бытия – небольшой. Но война делает время драгоценным, и первая секунда пребывания на передовой могла вполне стать последней. Со Скобелевым этого, к счастью, не произошло. Но «белый генерал» оказался в таком противоречивом жизненном клубке, что, казалось, распутать его никогда не суждено. С одной стороны, Скобелева окружали соратники, друзья, без которых были бы немыслимы его победы. С другой – находился мелочный, завистливый мирок, в котором на «белого генерала» смотрели как на пугало, представлявшее угрозу мерному ходу событий. Что же противопоставил Скобелев интригам и ненависти? Настойчивый труд и требовательность к себе. Современники оставили нам рассказы об удивительной работоспособности Скобелева. В дни сражений он не ложился спать сутками и был вездесущ, на забывая при этом сделать отметину в памяти, с тем чтобы вписать в реляцию имена особо отличившихся солдат и офицеров.

Каким бы ни был его личный вклад в сражение, Скобелев никогда не стремился возвеличивать свои заслуги и сильно негодовал, когда кто-нибудь из корреспондентов приписывал все успехи только ему одному. Он требовал, чтобы действия всех участников сражений получали справедливую оценку.

Так как за войну полагались отличия, то зачастую менее всего сделавший для победы не упускал возможности приписать себе больше заслуг и каким-либо ненавязчивым способом превратить свою незаметную фигуру в личность, один жест или слово которой изменяли ход сражения. Таких деятелей «от бумажных побед» в русско-турецкой войне было предостаточно, и поэтому на фоне самовоспевающих донесений заметно выделяются реляции Скобелева, считавшего своим долгом показать заслуги своих подчиненных.

Скобелев не единожды слышал упреки по поводу щедрости и настойчивости, с которой он выбивал награды и поощрения. Но генерал был неумолим, когда сталкивался с разгильдяйством, с трусостью. В одном из боев за Зеленые горы две роты Казанского полка дрогнули и стали отступать. Скобелев тут же, на поле боя, отстранил ротных от должностей. Дальнейшая судьба этих командиров неизвестна, а вот для других офицеров этом случай стал доброй наукой.

Ни к чему не относился Скобелев с таким вниманием, как к подготовке офицерского состава. Требуя от офицеров знаний, храбрости, исполнительности и инициативы, он стремился развивать в них эти качества. Доступность Скобелева была общеизвестна, и находились такие командиры, которые, пользуясь ею, пытались завоевать доверие генерала, поливая грязью товарищей. Скобелев относился с презрением к таким офицерам и говорил: «Я их слушаю поневоле, ушей не заткнешь, но в уме своем в графе против их фамилий ставлю аттестацию „подлец и дурак“. Подлец потому, что клевещет про других и, главное, про своих товарищей, дурак потому, что передает мне это, точно у меня самого нет глаз во лбу, точно я не могу отличить порядочного человека от негодяя».

В кровавых сражениях характер Скобелева не ожесточился, не очерствел. Однажды Скобелев под горячую руку прилюдно жестоко обругал майора Углицкого полка. Вас. Ив. Немирович-Данченко, ставший свидетелем этого разноса, к сожалению, фамилию офицера упустил. А далее произошло следующее. Скобелев, поостыв, разобрался и вынужден был признаться писателю, что отругал майора напрасно. Скобелев собрал офицеров полка, публично извинился за нанесенную обиду, протянул руку и обнял майора. Удивлению проштрафившегося не было предела. Такое разве забудется!

Скобелев серьезно опасался, что с прекращением военных действий исчезнет войсковая памятливость, боевое куначество, уважение друг к другу. «То, что приобретено кровью, не должно быть растрачено», – заклинал Скобелев. И когда он узнал, что на банкете владимирцев первым прозвучал тост за ратных товарищей 30-й пехотной дивизии, был глубоко тронут.

Вот еще несколько штрихов к портрету «белого генерала». В пору русско-турецкой войны Скобелеву было тридцать четыре года. К людям в таком возрасте, носившим штатское платье, в России обращались со словами «молодой человек».

Париж и великосветский пансион Жирарде занозой сидели в Скобелеве. Матушка, Ольга Николаевна, зная пристрастие сына к дорогим французским духам, неизменно укладывала в багаж коробку с изящными флаконами и везла с собой запас форменной одежды. И вот представьте, что перед началом сражения перед подчиненными является не начальник, а этакий франт, одетый с иголочки, а запах духов, исходящий от него, перебивает пороховую гарь.

Бой отгремел. Войска расположились на отдых. Скобелев, которому хлебосольство досталось в наследство от родителей, дает обед и внезапно обнаруживает, что за столом собралось тринадцать человек. «Чертова дюжина»! – кричит генерал и почти насильно втаскивает за стол первого попавшегося. «Уф!» – облегченно вздыхает он, и трапеза, набирая обороты, закономерно перерастает в шумную пирушку.

Из сонма корреспондентов, вившихся вокруг него словно ужи, Скобелев без труда находил борзописца, которому было безразлично, что описывать: бал либо сражение. «К слову, – говорил Скобелев, вспоминая изречения Веллингтона, – ни то, ни другое правдиво описать невозможно». С этого момента незадачливый писака попадал в сети, ловко расставленные собеседником. Убеждать Скобелев умел. Он затевал разговор то о переселении душ, то внезапно переходил к Лермонтову:

В минуту жизни труднуюТеснится в сердце грусть:Одну молитву чуднуюТвержу я наизусть.

Заканчивался такой мистический экскурс неизменным предложением совершить прогулку под звездами и... под огнем противника. Естественно, из расположения отряда Скобелева корреспондента как ветром сдувало, а в воображении создавался образ человека с больной психикой.