Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Притворство!
А притворства он не любил.
И Суворов сидел, читал французские и немецкие газеты – утрехтские, лейденские, берлинские, гамбургские, кенигсбергские, эрлангенские, что ежегодно выписывал для себя на адрес Хвостова.
Столыпину то и дело приходилось входить в спальню к фельдмаршалу и докладывать.
– Обер-полицеймейстер бригадир Глазов.
– Полиция мне зачем? – не подымая головы от газет, неласково спрашивал Суворов. – С Прошкой и без полиции управлюсь.
– Обер-прокурор Святейшего Синода.
– Я в архимандриты не собираюсь.
– Почт-директор.
– Газеты получил. Лошадей не надо – уезжать никуда пока не думаю.
– Спрашивали: когда же вы будете выходить?
– Чего я там не видал? О чем мне с ними говорить! Никого не приму! – отворачивался Суворов.
– Державин.
– Гаврилу Романовича проси! – вскочил с места. – Гаврила Романович, друг мой! – кинулся он навстречу поэту.
Суворов обнял его и повел в следующую комнату. Закрыл за собою дверь.
Александр Васильевич и Державин о чем-то оживленно говорили. Слышался смех Суворова, – он сразу оживился, повеселел.
А бедный адъютант не знал, что и делать с приемной, что говорить этим важным гостям.
Вот снова подъехали к крыльцу. Столыпин увидал восьмерку лошадей, императрицыну карету с гербами. Он еще не сообразил, кто это пожаловал, как отовсюду раздался удивленный шепот:
– Зубов! Платон Зубов! Сам Зубов!
Столыпин сорвался с места и побежал предупредить Суворова.
– Одевайтесь, ваше сиятельство, Зубов! – сказал он, вбегая к Суворову.
– А что, разве я не одет? – посмотрел на себя фельдмаршал.
Он был в своем всегдашнем простом кафтане. На шее – один орден Анны.
Державин смотрел, недоумевая.
– Платон Александрович тоже принимал меня в затрапезном…
Столыпин повернулся, чтобы встретить Зубова, но он входил уже, украшенный орденами, с лентой через плечо, в пышном шелковом кафтане.
Столыпин выскользнул из спальни. Он только услышал, как Зубов сухо спросил:
– Как ваше здоровье, граф?
В словах должно было быть участие, но в тоне слышалось только негодование.
Зубов пробыл у фельдмаршала минут пять. Он вышел и быстро прошел через залу, провожаемый униженными поклонами сановников.
С его отъездом зала быстро опустела. Вельможи разъезжались несолоно хлебавши.
И когда уже почти никого не осталось в зале, к крыльцу подкатила карета вице-канцлера Остермана. Столыпин узнал ее по голубым епанчам гайдуков и их высоким картузам с перьями и серебряными бляхами.
– Погоди, Гаврила Романович, я сейчас! – сказал Суворов Державину и как был, так и выбежал из дворца навстречу Остерману.
Гайдуки только успели раскрыть дверцы перед вице-канцлером, как Суворов вскочил в карету к Остерману и захлопнул дверцы.
Он просидел минут десять и вылез из кареты. Остерман поехал назад. Визит был окончен.
– Этот визит – самый скорый, лучший и взаимно не отяготительный, – говорил Державину Суворов. – Человек он древний, помилуй Бог, зачем же его заставлять утруждаться.
– Александр Васильевич, мне тоже, пожалуй, надобно уезжать, – поднялся Державин.
– Нет, дорогой Гаврила Романович, тебя я не отпущу. Тебе я рад. Будем вместе обедать. Кого ж это еще Бог дает? – спросил он у Столыпина, который снова шел с докладом.
– Камер-фурьер императрицы.
– Пусть входит.
В комнату вошел щегольски одетый камер-фурьер. Он держал в руках какой-то большой сверток.
– Здравия желаю, ваше сиятельство!
– Здорово, голубчик!
– Ее императорское величество изволят спрашивать, как здоровье, как отдыхали, ваше сиятельство?
– Отдохнул, помилуй Бог. Спали-ночевали, весело вставали. А здоровье – что!
Он громко вдохнул в себя воздух, выдохнул, точно проверял, не болит ли где-нибудь:
– Здоров!
– Их величество очень беспокоятся. Вчерась, говорят, таким манером ехали… Вот изволили прислать вашему сиятельству в подарок шубу…
Камер-фурьер развернул сверток. В нем была прекрасная дорогая соболья шуба, крытая зеленым бархатом, с золотыми петлицами и золотыми на снурках кистями.
– Их величество приказали: без шубы не выезжать, беречься простуды.
– Спасибо! Вот так подарок. Спасибо! – хвалил Суворов, рассматривая шубу. – Да в ней всё, и Измаил и Прага спрячутся. Помилуй Бог, в ней я буду как Безбородко. Эй, Прошка!
Вошел сумрачный с похмелья главный камердинер Прошка.
– Вот видишь, матушка царица, милостивица, подарила шубу.
Прошка смотрел молча.
– Чего же ты молчишь?
– А что ж я буду сказывать? Чай, не мне, а вам подарена…
Державин улыбнулся. Суворов только кивнул Гавриле Романовичу: вот, мол, каков гусь!
– Возьми ее и храни!
Прошка подошел и взял из рук камер-фурьера дорогую шубу.
– А ты, братец, передай матушке царице: Суворов премного благодарен! Суворов в ножки ей кланяется, что она помнит старика! Да на, возьми вот.
Суворов протянул камер-фурьеру золотой и провожал его через все комнаты до выхода. Провожал так, как не провожал фаворита Зубова.
VI
Александр Васильевич собрался во дворец – императрица пригласила его на обед. Он надел светло-зеленый фельдмаршальский мундир, шитый золотом, все ордена, бриллиантовые знаки ордена Андрея Первозванного, бриллиантовый эполет, взял шляпу с большим алмазным бантом.
– Прошка, шинель!
– Да ведь у вас шуба есть, что, ай забыли? Разве не наденете?
Суворов секунду раздумывал.
«Как же быть-то? В чем ехать? Неужели он, Суворов, поедет в шубе? Словно придворный генерал. Может, еще, Александр Васильевич, муфту для рук прикажете?» – измывался он сам над собою.
Прохор точно понял сомнения барина:
– Ежели не наденете, царица узнает – обидится. Подумает: брезгует моим подарком!
«А и в самом деле неудобно», – мелькнуло в голове.
– Давай шинель и шубу!
Прошка не знал: ослышался он аль нет? Шубу и шинель – это уж слишком!
– Ну, что стоишь? Шинель, говорю, и шубу!
Суворов надел свою старую шинель, а царицыну соболью шубу велел нести за собою в карету. Он положил шубу на колени и так поехал во дворец.
– Вот и волки сыты и овцы целы!
Был только одиннадцатый час, но на площади перед Зимним дворцом громоздились кареты и экипажи. Толпился народ. Суетились полицейские. Кареты не задерживались у подъезда. Высадив седоков, они быстро отъезжали прочь.
Приехав ко дворцу, Суворов снял шинель, надел шубу и в таком виде вышел из кареты. Он с удовольствием сбросил в громадной полутемной прихожей на руки предупредительного лакея эту непривычную ношу.
Мельком взглянул на себя в зеркало, мимо которого проходил, – кажется, все в порядке. И так, со шляпой в руке, быстро пошел по галерее. Длинная галерея казалась от белых мраморных колонн и белых статуй еще длиннее. В конце ее виднелась широкая лестница. На каждой ступеньке лестницы, в золоченой ливрее, в белых шелковых чулках, с напудренной, завитой прической, стоял лакей.
Суворов, быстро шагая через две-три ступеньки, поднялся наверх мимо величественных колонн и этих изогнувшихся в поклоне лакеев. Чуть взглянул наверх, туда, где, поддерживаемый колоннами, простирался необъятной ширины плафон. На плафоне был изображен Олимп.
Суворов, не останавливаясь, одним духом пробежал аванзалу и роскошную двусветную Белую залу, а затем повернул налево, к общей зале.
Общая зала была последней, куда мог войти каждый, кто имел право являться ко двору. Дальше разрешалось входить лишь немногим. Кроме ближайших к императрице лиц, сюда допускались те, кто числился в списке.
Перед дверью, в кирасах и треугольных шляпах, с ружьями у ноги, стояли два рослых кавалергарда: у них был список приглашенных. Кавалергарды лихо отдали фельдмаршалу честь, пажи раскрыли двери.
Суворов вошел.
К десяти часам утра, окончив работу в кабинете и выслушав доклады статс-секретарей, Екатерина начинала готовиться к обеду. Старый парикмахер Козлов причесывал ее, а затем императрица выходила из внутренней уборной во вторую. Здесь камер-юнгфрау прикалывали ей флеровую наколку, здесь императрица вытирала лицо льдом, – других притираний она не признавала. Да она и не нуждалась в румянах и белилах: несмотря на преклонный возраст, лицо у нее было румяное.
И к окончанию туалета императрицы допускались все приглашенные к обеду.
Суворов не опоздал, – императрицы еще не было, но в уборной уже ожидали ее.
В креслах сидела пожелтевшая и подурневшая Наташенька – она со дня на день ожидала родов. Возле нее во французском нарядном кафтане и башмаках стоял со скучающим видом муж, Николай Зубов, и представительный в своем белом мундире с «Георгием» на шее и «Владимиром» через плечо генерал Исленьев.
Тут же сидели две любимицы императрицы – пожилая камер-фрейлина Протасова и еще очень недурная лицом племянница Потемкина статс-дама Александра Браницкая. Возле них, рассказывая что-то веселое, стоял известный остряк обер-шталмейстер Нарышкин и толстый обер-гофмаршал Барятинский.
