Данте - Дмитрий Мережковский

молится Данте.[901]

«Величайший дар Божий людям — свобода», — скажет он и в «Монархии».[902]

Из всех даров, какими одарилТворец свои созданья, величайшийИ драгоценнейший, — свобода воли,Которая всем существам разумным,И только им одним, была дана, —

скажет он и в «Комедии».[903]

Самое свободное и освобождающее в мире, потому что самое легкое и закон мирового тяготения наиболее побеждающее, — Дух. Вот почему первое слово Сына, обращенное к людям, слово о Духе Освободителе:

Дух… послал Меня… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных (рабов) на свободу. (Лк. 4, 18.)

Вот почему, по Иоахимову «Вечному Евангелию», в Первом Завете Отца — закон; во Втором Завете Сына — любовь, а в Третьем Завете Духа — свобода.[904]

Бог есть Отец: таков второй, позднейший, религиозный опыт человечества, а первый, изначальный: Бог есть Мать. Прежде, чем Богу сказать и услышать от Него: «Отец», — люди сказали Ему и от Него услышали: «Мать».

Как утешает кого-либо Мать… так утешу Я вас. (Ис.66, 13.)

Это было в начале и, может быть, будет в конце. Будет Утешителем Дух, в явлении Духа-Матери. Бога Отца люди помнят, а Бога Мать забыли и тщетно стараются вспомнить в поклонении земной Матери Сына, Деве Марии. Данте первый вспомнил Мать. Лучше, чем кто-либо, мог бы он понять это «незаписанное» в Евангелии слово Господне, Аграфон:

Матерь Моя — Дух Святой.Mater mea, Spiritus Sanctus.Ilе mèter mou to agion pneuma.[905]

Религиозный путь Данте — путь всего человечества: от Матери к Сыну в прошлом, а в будущем обратно — от Сына к Матери.

Antiquam exquirite Matrem,Матери древней ищите, —

этот ветхий и новый, вечный завет Вергилия и всего дохристианского человечества исполнил Данте.

Две любви к Беатриче соединяются в сердце его, — та, которою жених любит невесту, и та, которою сын любит мать.

…Я обратился к той,Которая вела меня… и так,Как матерь к сыну, бледному от страха,Спешит, она ко мне на помощь поспешила.[906]

Это в середине пути; это и в начале:

…От жалости ко мне она вздохнулаИ на меня взглянула молча так,Как смотрит мать на бредящего сына.[907]

В тайне божественного материнства соединяется для Данте Беатриче с Пресвятою Девою Марией:

Дал ей Всевышний воссестьВ небе Смиренья, там, где Мария.[908]

Это в первом видении Рая, около 1292 года, вскоре по смерти Беатриче, и через двадцать восемь лет, около 1320 года, в последнем видении, — то же. Солнечно-желтым сердцем, «Вечная Роза», Rosa candida. Rosa sempiter na,[909] цветет под солнцем вечной Весны, в Огненном небе. Эмпирее Сонмы Блаженных, неисчислимые, образуют ее лепестки. В первом, высшем круге их, — Дева Мария; у ног Ее — Ева, «древняя Матерь», Mater antiqua; эта «род человеческий ранила, — та исцелила». А в третьем круге, у Евиных ног, — Беатриче.[910] Но в этих трех Одна — Матерь-Дух. Если этого Данте еще не знает наяву, то «уже видит, как бы во сне», quasi come sognando, gia vedea.[911]

Теми же почти словами, какими Ангел Благовещения говорит. Деве Марии:

Дух Святой найдет на тебя, и сила Всевышнего осенит тебя (Лк. 1, 35), —

Данте говорит о Беатриче:

Сила Божия нисходит на нее… Дух Небесный……Вот для чего создана была она от вечности.[912]

Теми же почти словами говорит Данте о ней, какими Символ Веры говорит о Христе:

Ради нашего спасения сошла Она на землю.[913]

Смертную женщину, никому, в те дни, еще неизвестную девушку, Биче Портинари, возносит он выше всех святых, — может быть, выше самой Девы Марии.[914] Это «ересь» и «кощунство», если нет «Третьего Царства Духа», а если оно есть, то это новый, в христианстве небывалый, религиозный опыт, уже по ту сторону христианства, — не во Втором Завете, а в Третьем.

О, тихий Свет Христов, вознесся Ты на небо,Чтоб слабых глаз моих не ослепить.И в тот цветок, на небе пламеневший,Единственный, чье сладостное имяЯ призываю вечером и утром, —Я погрузил всю душу…И между тем, как та Звезда живаяВсе затмевала так же здесь, на небе,Как некогда затмила на земле, —Сошедший с неба, огненный венецОбвил ее, вращаясь в чудном блеске,И музыка тишайшая земли…И для души сладчайшая, громами,Что раздирают на четверо тучу,Казалось бы пред тою тихой песнью,Что славила Божественный Сапфир,В чьей синеве еще синее небо.И так звучала песнь Святого Духа:«Я — вечная Любовь, венец блаженства,Которым дышит девственное чрево,Обитель Сына Божья на земле».И повторяли все Огни: «Мария!»И вознеслась на небо Матерь к Сыну.И, как дитя, напившись молока,У груди матери, к ней простирает руки,Так все они простерлись к Ней с любовью…И хором пели все: Regina coeli, —Так сладостно, что не забуду ввек.[915]

Может быть, Беатриче, ушедшая в Белую Розу, снова выходит к Данте Девой Марией, так же, как Мария, ушедшая к Сыну, выйдет снова Матерью-Духом. Как бы две «Дамы Щита», Donne di Schermo: Беатриче скрывает от Данте Деву Марию, а Дева Мария скрывает от него Духа-Мать.

Ближе всех святых к Данте — Бернард Клервосский (1090–1153), потому что больше всех любит Землю Мать, так же как Матерь Небесную.

Я — Девы Марии верный служитель.[916]

Кажется иногда, что над ними обоими, святым Бернардом и грешным Данте, совершилось нежнейшее чудо любви — «кормление молоком» Богоматери, lactatio. В 1111 году, когда юный Бернард молился ночью в пустыне Сэн-Ворльской (Saint-Vorle), в часовне Девы Марии, перед Ее изваянием, и произнес слова:

Матерью тебя яви,Monstra te esse matrem, —

изваяние вдруг ожило, и Царица Небесная сжала один из пречистых сосцов своих так, что брызнувшие из него капли молока упали в полураскрытые от восхищения уста Бернардо.[917]

О clemens, o pia,О dulcis Virgo Maria, —

эта сладчайшая песнь могла родиться только на этих устах, вкусивших божественной сладости того молока, которым был вскормлен Младенец Христос. Горькою полынью кажется Ангелам, по сравнению с нею, и мед райских цветов. Только на тех же устах могла родиться и эта молитва святого Бернарда за грешного Данте:

О, Дева Мать, дочь Сына своего,Всей твари высшая в своем смиреньи…Услышь мою молитву! ГорячееЯ не молился никогдаИ за себя, чем за него молюсь…Спаси его, помилуй… Видишь, сколькоК Тебе Блаженных простирает руки,Со мной и с Беатриче, за него![918]

Так же, как первый, подземный вождь Данте, Виргилий, исчезает, только что появляется на пороге Земного Рая вождь его, второй, небесный, — Беатриче, — исчезает и она, только что св. Бернард появляется на пороге Света Неизреченного — молнии Трех.

…Я обернулся к ней, горя желаньемСпросить о том, чего не мог постигнуть…Но в светлых ризах я увидел старца.С отеческою благостью лицоОн обратил ко мне,И я воскликнул: «Где же Беатриче?»И он в ответ: «Она меня послалаЖелание твое исполнить до конца.И если взглянешь ты на третий кругВ Небесной Розе, то на троне славыЕе увидишь там»… Глаза я поднялИ увидал ее в сиянье вечном…Так и морское дно не отстоитОт тех высот, где молнии родятся,Как было далеко ее лицо.Но все же видел я его так ясно,Как будто не был от него ничемЯ отделен. И к ней я обратилсяС молитвою… И молча на меняС далекою улыбкой оглянувшисьВ последний раз, — она вернулась сноваК Источнику Предвечному любви.[919]

В эту минуту Данте не отделен от Беатриче уже ничем: тело ее так же, как тело Пресвятой Девы Марии, есть огненное, всего его объемлющее и проникающее дыхание Духа-Матери. Он — в Ней; Она — в нем. То, чего он хотел и не мог достигнуть на земле, — тайны брачной любви: «будут два одною плотью», — здесь, на небе, исполнилось.

Вся «Божественная комедия», так же как вся человеческая трагедия Данте — любовь его к Беатриче, есть не что иное, как совершаемое над ним чудо Пресвятой Девы Марии, а через Нее, может быть, и чудо Духа-Матери.