Небеса ликуют - Андрей Валентинов

— Бегут! Бегут!

Я поглядел туда, где клубился черный дым. Сквозь прорехи можно было заметить неровный отступающий строй. Чей? Шевалье! Где шевалье, черт его побери?!

Дю Бартаса я нашел на самом краю вала. Грозный пикардиец стоял, скрестив руки на груди и надвинув мохнатую шапку на самые брови.

Тоже мне, принц Бурбон нашелся!

— А-а, Гуаира! Ну и спите же вы, мой друг! А баталия, признаться, преизрядная!

Я еле сдержался, чтобы не сбить с пана полковника шапку. Стратег, parbleu!

— Пока вы спали, нас, как видите, изволили атаковать. Но фельдмаршал-лейтенант Богун вовремя развернул пушки. Vieux diable! Ну и молодец!

— Король! — не сдержался я. — Что с королем?

— Гм-м… — Пикардиец нахмурился. — Признаться, я не совсем понял. Тут все толкуют о каком-то короле. Но ведь мы воюем с татарами! Правда, татар я отчего-то не видел, нас атаковала латная конница…

Дьявол!

Клубы дыма сгустились, скрывая поле боя. Но вот откуда-то слева послышался знакомый визг. Сначала еле слышный, затем все громче и громче. Земля задрожала от ударов тысяч копыт.

— Кху-у-у-у! Ху-у-у-у-у! Алла-а-а!

Татары! Ну и тяжелый язык у шевалье!

Я растерянно оглянулся. Неужели так и делается история? Сейчас орда сметет остатки разбитых гусарских хоругвей, ворвется в королевский лагерь…

И все? Полумесяц над Варшавой, полумесяц над Краковом? Вместо Республики — Лехистан?

— Слава! Сла-а-ва!

Вот они! Огромная серая туча, стелющаяся над самой травой. Ни людей, ни коней — одно неровное грязное пятно. Наползает, затопляет поле…

А я понадеялся на польские пушки! У capitano Хмельницкого их тоже оказалось преизрядно.

Арцишевский, пся крев, где тебя черти носят?

Наконец громыхнуло — далеко, возле самого польского лагеря. Негромко, неуверенно. Громыхнуло, стихло…

Я махнул рукой и стал спускаться вниз. Sit ut sunt aut non sint![23] Если Ян-Казимир все-таки жив, еще есть надежда. А если нет, то уже сейчас паны шляхта разбегаются по ста разным дорогам и тропкам. В атаке — волки, в бегстве — зайцы…

То-то радость сьеру римскому доктору! И не ему одному. Захочет ли теперь Паоло Полегини даже разговаривать с посланцем Конгрегации?

Vae victis!

Крики не стихали, пушки у королевского лагеря продолжали огрызаться, но я уже не обращал внимания на весь этот шум. Забавно читать в книгах про войну о том, как с высокого холма некий очевидец наблюдает за ходом баталии. Полк налево, хоругвь направо… То, что это ерунда, я понял лет в шестнадцать, когда отец Мигель разрешил мне садиться на коня. Сельва, свист стрел у самого уха, резкий запах пороха, ветки, бьющие по глазам, — и чье-то окровавленное тело под копытами хрипящей лошади. Лишь потом узнаешь, кто, собственно, победил. Но и тут, на огромном поле, ничего не понять. Дым, фигурки мечутся, даже неясно — отступают ли, атакуют. И пушки гремят — непонятно чьи…

Кстати, кажется, они гремят уже громче! Куда громче — и ближе!

Кажется?!

— Тикают! Тикают!

«Цукеркомпф» упал с головы, но я даже не обратил на это внимания. Почудилось, что вал внезапно вырос, стал выше пирамид, выше Кельнского собора.

— Тика-а-аю-ют! Татары тикают!

Ноздри вдохнули острый пороховой запах — ветер бил в лицо. Там, впереди…

…Там, впереди, не было ничего — кроме надоевшего черного дыма. Но вот мелькнуло что-то серое, за ним еще, еще…

— То что ж они творят, гололобые? Ах, сучьи дети! Наконец ветер смилостивился, ударил по черной пелене, разорвал, погнал клочьями. И сразу же стало видно все — далекие бастионы, сверкающий белым железом конный строй — и огромное серое пятно, уползающее с поля.

Татары бежали. Но не влево, где на холме ветер развевал многохвостый ханский бунчук, а направо, к голубой ленте Стыра. А за ними, медленно и ровно, словно на королевском параде, разворачивалась латная конница. Часть хоругвей поворачивала вправо, готовясь идти вдогон за убегающей с поля битвы ордой, остальные же строились фронтом к замершему от неожиданности Вавилону. Неужели?

— Ma foi! Пушки готовьить! Бистро! Бистро! Резкий голос шевалье заставил очнуться. Дю Бартас тоже увидел. Увидел — и понял раньше меня. Что же случилось? Татары уходят к Стыру. Хитрость? Засада? Сейчас коронные полки ударят в лоб, их левый фланг почти открыт, на правом — турки…

— Заряжай! Бистро!

— То первый готовый, пане пулковнику!

— Второй готовый!

— Третий…

А земля уже дрожала — мерно, грозно. Гусарские сотни мчались к табору, солнце горело на острых стальных крыльях и наконечниках пик. Среди белых хоругвей высоко поднимался огромный штандарт со знакомым орлом.

— Король! То король!

Растерянный крик прокатился, замер, отозвался дальним эхом.

— Король!!!

Его Милость Ян-Казимир вел гусар на мятежный табор.

Впрочем, растерянность прошла быстро. Короткие команды, дымки фитилей, негромкое лязганье затворов. Черные реестровцы молча, не суетясь, строились вдоль вала. Три шеренги — задняя заряжает, средняя ждет, первая бьет по врагу…

Топот все ближе, уже слышен лошадиный храп, видны усатые лица под стальными шлемами. Глаз зацепился за что-то странное, желтое, в черных пятнах. Леопард! Огромная шкура, распластанная поверх стальной брони! Еще одна, еще…

Встречай, Илочечонк, родичей!

— Ля редют! Атансьо-о-он! Пали!

— Первая пали! Вторая!.. Третья!..

Грохот ударил по ушам. Кажется, и без меня нашлись встречающие!

— Пали!..

Земля исчезла, остался лишь страшный водоворот, орущий, кричащий, воющий. Всадники падали, лошади катались по земле, королевский штандарт накренился, исчез, снова взвился вверх.

— Первая!.. Вторая!.. Пали!

Били со всех сторон. Только сейчас я понял смысл простой затеи дю Бартаса. Недостроенный редут огромным мысом выдавался вперед, рассекая атакующих, расстреливая их с флангов.

Черт, дьявол! Почему я не отправил шевалье в Гомель?

— Пали! Пали! Слава!

Они вновь радовались, вновь размахивали мушкетами.

Рано!

Неровный конный строй дрогнул, распался, уступая место невысоким коренастым пехотинцам в темных латах и остроконечных касках. Дружный яростный крик сменился громом — мушкеты ударили в упор, сметая все живое с вершины вала. Из глубины строя показались длинные лестницы, потянулись вперед, ткнулись в истоптанную насыпь.

— Немцы! Хлопцы, то немцы!

Я замер. Вот они, бойцы Валленштейна! Ужас Германии, кошмар Богемии, страшный сон Австрии.

— До бою, панове! До бою!

Поздно! Острые каски уже на лестницах, на валу, за валом, у первых шатров…

— Гу-р-ра-а!

Навстречу стальной волне ударила другая — в ярких жупанах и шароварах из красной китайки. Запорожцы вступили в бой.

— Робы грязь, хлопцы! За Матинку Богородицу да за Святую Покрову! Гур-р-р-а-а-а!

И словно в ответ под самым ухом:

— А бош, миз анфан, а бош! Вперьед! Страшный бог Марс с обнаженной шпагой на миг замер на краю вала, махнул рукой, исчез среди калганов и свиток.

Шевалье ни черта не понимал в политике — зато хорошо знал, кто такие немцы!

Время остановилось, отступило, съежилось, спряталось за блеском железа, за предсмертными стонами, за пороховой гарью. Медленно, медленно, словно сама себе не веря, стальная волна начала отступать, пятиться, распадаясь на маленькие темные брызги…

Я отвернулся. Смотреть не было сил. Неужели все зря? Неужели проклятый Вавилон непобедим? Тогда почему я… Рад? Нет, мне нельзя радоваться! Ведь это мятежники, ребелианты, клятвопреступники, турецкие наймиты!..

…С немецкой пехотой врукопашную, без доспехов и пик! А шевалье, шевалье-то каков!

Марс!

На этот раз уже не кричали о победе. И вообще не кричали. Говорили негромко, больше стонали и ругались. Над огромным табором, над измученными окровавленными людьми медленно, неспешно начало проступать Непоправимое. Новые пленные, новые хоругви, брошенные у митрополичьего шатра, — все это уже не имело значения перед лицом случившегося. Снова перекличка, но уже другая, тихая, полная отчаяния.

— Амурат-султана арканами повязали!..

— Эх, справный татарин был! Как он под Збаражем ляхов гонял!

— Уже не погоняет! Молчание, долгое, тяжелое.

— А хан-то уже за Стыром!

— За Стыром! Телеги бросил, пленных порезал…

Татары ушли — все, разом, бросая обозы, добычу, даже коней. На холме возле опустевшего ханского шатра развевалась хоругвь с коронованным орлом.

Пушки все же оказались сильнее.

Странно, я не чувствовал радости. Волки в малахаях бежали, они уже далеко, им не страшны немецкие мортиры и польские клинки. Сейчас они пойдут в свое крымское логово, сжигая, убивая, утоняя в полон.