Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Писать и говорить о тех днях – занятие неблагодарное. Все говорят и пишут более или менее одно и то же, хотя и разными словами.
Но и не вспоминать, не говорить об этих днях невозможно. Под тяжким грузом последующих событий они могут показаться мимолетным эпизодом, ничуть не отменяющим фатальной безысходности нашей мертвецкой истории. Впрочем, куда более ничтожным эпизодом может восприниматься и вовсе нелепый факт случайного зарождения жизни на одной из бесчисленных пылинок безразмерной мертвой вселенной.
Кому – что, или Причуды ностальгии
Почти каждый человек в те или иные времена грезит о своей таинственной и бесконечно привлекательной Атлантиде, об утерянном рае, который по-хозяйски поселился в беспокойном воображении как недостижимый, но вожделенный образ идеального мироустройства.
Модели «правильного» миропорядка часто восходят либо к полузабытым реалиям и смутным воспоминаниям – то ли своим, то ли чужим – блаженного детства или искрящейся всеми гормонами мятежной юности.
Для многих такой Атлантидой является почивший СССР. Но нет, не для всех.
По многим косвенным признаком мне все чаще кажется, что для некоторых, например нынешнего российского президента, таким смутным идеалом государственного, общественного, культурного и бытового устройства стал даже не СССР, а еще раньше ушедшая в историческую перспективу ГДР. Что, учитывая некоторые биографические обстоятельства, кажется вполне правдоподобным.
В советские годы ГДР считалась чуть ли не витриной социалистического лагеря. Считалось, что там относительно благополучно в смысле «снабжения» (помните такое слово?), что там есть колбаска и пивко, штаны и ботинки. Не так чтобы много, но есть. Во всяком случае, побольше, чем у нас.
Ну чем не идеал? Чем не образец для современной России? Декоративная многопартийность. Небогатое, но стабильное потребительское благополучие. Вездесущие, всепроникающие спецслужбы, умудрившиеся завербовать в свои агенты чуть не полстраны. Государственная строгость, без особой нужды не впадающая в свирепость. Казарменно-чиновничий Ordnung.
Сам я не успел побывать в этом чудесном государстве. И не могу сказать, что как-то об этом жалею. Мне в этом смысле вполне хватало и своего.
Я лишь однажды проехал через ГДР. Поездом. Это было в 1989 году, последней осенью ее бренного существования. Я ехал в Западную Германию, в город Эссен, на поэтический фестиваль.
Эту дорогу я запомнил очень подробно. Помню, например, что в одном купе со мной ехала пожилая симпатичная пара. Они были русские немцы, деревенские люди. Они уезжали навсегда. Поэтому все купе было заставлено огромным количеством узлов и чемоданов. Они говорили, как не хотелось им уезжать из своей деревни в Коми. Они рассказывали о депортации из родного Поволжья. В их рассказах не было ни злости, ни обиды – «время было такое». Они говорили, что если бы не их старший сын, который уехал три года назад и успел там устроиться, если бы не он и не его настойчивые уговоры, они бы с места не двинулись. «Нам там было хорошо, – говорили они. – Хозяйство, корова, соседи уважали». Они рассказывали, как им не хотелось продавать дом, резать теленка. Вареная телятина, кстати, которой они неустанно угощали меня всю дорогу, была очень вкусной.
В Бресте был таможенный досмотр. Стариков заставили вытащить на перрон все их чемоданы. Я им помогал. Они вернулись в купе примерно через час. Вид у них был удрученный. Оказалось, что у старушки отобрали старую немецкую Библию и крестик, доставшийся ей от прабабушки. «Они сказали, что это какой-то „раритет“. Не знаете, что это такое? Нельзя, говорят. Как же так! Всю жизнь же…»
Мне показалось, что таможенникам удалось несколько смягчить их тоску по родине. Во всяком случае, остаток пути они уже не говорили о том, как им жалко уезжать.
Но больше всего мне запомнились гэдээровские пограничники – с неподвижными скучными лицами, с сомкнутыми челюстями, с овчарками в намордниках. Они вошли в вагон, и в вагоне стало тихо. Они выглядели так же, как выглядели «немцы» в советских кинофильмах времен моего детства.
Позднее я услышал массу историй о судьбах людей, пытавшихся уйти на Запад.
Были там, разумеется, и диссиденты, которых время от времени сажали, после чего некоторых из них преспокойно продавали в Западную Германию. Причем самым примитивным способом – за деньги. Ничего, как говорится, личного – бизнес.
Там вполне свободно ловилось и западногерманское телевидение, ничуть не колебавшее массовую лояльность граждан. Эта лояльность казалась столь нерушимой, что до сих пор непонятно, как это так случилось, что однажды миллионы берлинцев вышли на улицы с твердым намерением разрушить постылую, хотя и казавшуюся незыблемой стену.
Одну женщину-филолога, выросшую в Восточном Берлине, я спросил однажды, как они психологически справлялись с тем удивительным обстоятельством, что вот прямо здесь, за высоким бетонным забором, существовал совсем другой мир, куда они не могли попасть даже в мечтах.
Она мне ответила примерно так: «Мы – в смысле наш тогдашний круг – просто решили однажды считать, что за этой стеной ничего нет. Вот просто ничего. Иначе легко было сойти с ума».
А одна немолодая переводчица из Лейпцига призналась мне, что вскоре после первой эйфории по поводу воссоединения она стала впадать в некоторую депрессию, связанную, как ни странно, с наступившим товарным изобилием. «Я не привыкла постоянно принимать решение, – сказала она. – Мне тяжело выбирать. Да, я, конечно, получила возможность ездить по миру, и это прекрасно. А вот делать покупки без стресса я так и не научилась».
Тоже – своего рода ностальгия.
Ностальгия – это не просто сладкая тоска по прошедшему или утерянному. Это и одна из многочисленных потаенных пружин, приводящих в движение механизм нашего социального и культурного поведения.
Ностальгия чаще всего ассоциируется с детством. Родной дом, плюшевая скатерть, желтый абажур. Двор, две липы, старая скамейка с вечным ржавым гвоздем на спинке. Лапта и штандар. Мати-мати, чьи заплати. Драки и примирения. Записочки и торопливые стыдливые поцелуйчики в дальнем углу школьного двора. Кому – что.
Кто-то, кому повезло меньше, привык считать свое детство безрадостным. И тогда объектом ностальгии становятся отдельные обстоятельства или эпизоды юности. Для кого-то, допустим, армия. Для кого-то – университет. Для кого-то – и мы все одного такого знаем – отечеством навсегда стало Царское Село. Для
