Цветаева без глянца - Павел Фокин

1920. Евгений Ланн

Марина Ивановна Цветаева. Из записных тетрадей 1920 г.:

Кусочек письма:

Дружочек! — Только что расстались с Вами, на щеке всё еще чувство Вашей куртки. — Хочу быть с Вами и должна быть с Вами, — я сейчас обокрадена — Вы бы лежали и спали, я бы сидела и смотрела, я люблю Вас больше себя, мне совсем не нужно (до страсти нужно!) всё время говорить с Вами, я безумно боюсь Вашей усталости, — о, Ваше личико нежное, изломанные брови, кусочек уха под волосами, впадина щеки! — Пишу и уже чувствую теплую черноту Ваших волос под губами, на всем лице! — Я бы просто сидела рядом, Вы бы спали. — Ваши кверху заломленные руки! — Но Вы бы не заламывали рук, я бы упорно загоняла бы их под плэд. — Знаете, как я сижу? — Правая рука за Вашей спиной, левая у Вас под головой, тихонько и бережно соединяю обе. — Чувствую боком милый остов Вашего тела, такого пронзительного сквозь толщу всех плэдов и шуб! — Когда Вы, в первый раз после меня, ляжете ночью, почувствуйте, пожалуйста, меня возле себя, — я забыла, что лоб мой — на Вашем.

Обожаю Ваш лоб.

Вынула сейчас Вашу цепочку и поцеловала, — мне еще никто никогда не дарил цепочки — и как хорошо, что внутри, не на показ, так близко от души! Вспомните меня — живую! — как я сидела возле Вас (и еще буду сидеть!) — обняв — и не обняв — слушая — любуясь — отстраняясь, чтобы лучше любоваться — вспомните меня!

Завтра мы встретимся в Тео, увижу Вас в шубе: острая морда в воротнике, белые перчатки.

Потом увижу Вас вечером у Жозефа — Парижского мальчика — с двукрылыми волосами, с победоносным взлетом лба, в лиловой куртке.

Потом увижу Вас в театре: хочу в ложе, чтобы сидеть близко, — и, клянусь Богом, что это не пристрастье к шкуре (которой у Вас нет и к<отор>ую люблю нежнейше!) — а страсть к Душе.

Пишу Вашим пером. — Серебряное и летит. — Как я буду жить без Вас?!

(Конец ноября 1920 г.)

28-го русского ноября 1920 г.

— После вечера у Гольдов. —

То, что я чувствую сейчас — Жизнь, т. е. — живая боль. И то, что я чувствовала два часа назад, на Арбате, когда Вы — так неожиданно для меня, что я сразу не поняла! — сказали:

— «А знаете, куда мы поедем после Москвы?»

И описание Гренобля — нежный воздух Дофинэ недалеко от Ниццы — монастырская библиотека давно мечтал… Гренобль, где даже тень моя не проляжет!

— Дружочек, это было невеликодушно! — Лежачего — а кто так кротко лежит, как я?! — не бьют. — Понимали ли Вы, что делали, или нет? —

Рядом с Вами идет живой человек, уничтоженный в Вас — женщина (второе место, но участвует!) — и Вы в спокойном повествовательном тоне вводите ее в свою будущую жизнь — о, какую стойкую и крепкую! — где ей нет места, — где даже тень ее не проляжет!

А если не нарочно (убеждена, что нечаянно, — тем хуже!) — это дурной поступок, — ибо я и это приму.

Вы для меня растравление каждого часа, у меня минуты спокойной нет. Вот сегодня радовалась валенкам, — но — глупо! — раз Вы им не радуетесь.

— Хороша укротительница?! —

Аля про Ланна: (Записано 23-го русск<ого> янв<аря> 1921 г.)

У М<арины> был знакомый — Е. Л. Ланн: высокий, худой, военные гетры и панталоны полковника. Орлиный нос — орлиный подбородок, длинная тонкая шея, бешеные волосы, откинутые со лба, громовой голос, когда читает стихи. Вместо Бог с Вами говорил: Аполлон с Вами! — и говорил капризным (подчеркните!) голосом. Это колкое слово очень к нему подходит. Не обращал внимания и не сердился на наш быт, сидел на высоком кожаном диване, откидывая волосы и закидывая руки. Стянутая походка, узкая, стянутая узким женским ремешком, талия, лиловая куртка и любование маминым лиловым бархатным кисетом из под махорки. (В детстве они с братом лиловый цвет называли пурпур.)

Судорожно-спокойный и доводящий до исступления своей спокойностыо. Голос, когда не читает стихи, разбитый — и этим разбивающий.

Обращение с Мариной — под оболочкой. Старается говорить мягко, под голосом — молния.

Стихи человека, к<отор>ый на отвесной скале — и — сейчас!!! — упадет. Вид мученика, к<отор>ый с дерзостью принимает свои мучения. Нет ни минуты успокоения: вечные стрелы и вечные иглы. — Съел всё дерево познания добра и зла. — Каменный, к<отор>ый будет испытывать до смерти, хоть бы человек корчился в пене. — Мученик — и мучитель. — Больной орел.

В быту он не был бы ни отцом, ни мужем, — только сыном. На суду Божьем будет капризен, будет стоять на подобающем ему — по его мнению — месте и не будет раскаиваться.

— Никогда не будет женщиной, — хотя и не мужчина.

Он-оно.

В жизни был беспомощен и на всё махал руками. Церковь Вознесенья называл Никитским Собором, когда ел Маринины лепешки и Марина начинала разговор, вопил:

— «Нет, нет, я уж дорвался до этого!»

— Ничего не вспоминал, как будто у него никакого прошлого, кроме сегодняшнего дня, не было. Жена — по моему впечатлению — смертная.

По вечерам пил черный (Маринин) кофе, по утрам — собачий. В любви к Марине тоже был — оно. К нему шел бы плащ и дождь. Таинственность прихода.

Из породы — Гостей Оттуда, оставляющих только след плаща.

Я — к Ланну:

Ваша главная забота — не здесь — никогда. Отсюда — неуловимость. Наступаю на тень, — человек уже далёко.

Даже не наступаю на тень.

1920. «Большевик» (Борис Бессарабов)

Марина Ивановна Цветаева. Из письма Е. Ланну. Москва, 19 января 1921 г.:

От Ильменя — до вод Каспийских —Плеча рванулись в ширь.Бьет по щекам твоим — российскийРумянец-богатырь.Дремучие — по всей по крепкойБашке — встают леса.А руки — лес разносят в щепки,Лишь за топор взялся!Два зарева: глаза и щеки.— Эх, уж и кровь добра! —Глядите-кось, как руки в боки,Встал посреди двора!Весь мир бы разгромил — да проймыЖмут — не дают дыхнуть!Широкой доброте разбойной— Смеясь — вверяю грудь!И земли чуждые пытая,— Ну, какова мол новь? —Смеюсь, — все ты же, Русь святая,Малиновая кровь!

18 л<ет>. — Коммунист. — Без сапог. — Ненавидит евреев. — В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. — Недавно с Крымского фронта. — Отпускал офицеров по глазам. — Сейчас живет в душной — полупоповской полуинтеллигентской к<онтр>р<еволюционной> семье (семействе!) — рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-типудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет «воскресником»), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов<етскую> власть — слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, к<отор>ый еще не совсем проснулся!), — исполнив работу по своей «коммуне» (всё — его терминология!), идет делать то же самое к кн<язьям> Шаховским, — выслушивает то же, — к Скрябиным — где не выслушивает, но ежедневно распиливает и колет дрова на четыре печки и плиту! — (наконец, поставили!) — к Зайцевым и т. д. — до поздней ночи, не считая хлопот по выручению из трудных положений — знакомых и знакомых знакомых.